Александр Дюма - Шевалье де Мезон-Руж
Диксмер с минуту смотрел на нее, потом попытался улыбнуться.
— Хватит, дорогая, — сказал он, — не будем больше говорить о женском самолюбии. Если Морис захочет сделать вам какое-то признание, так же как и в первый раз, не обращайте на это внимания. Я вас знаю, Женевьева. У вас достойное и благородное сердце. Я уверен в вас.
— О Боже! — воскликнула Женевьева и, сделав шаг, поскользнулась так, что коленом едва не коснулась пола. — Кто может быть уверен в других, если никто не уверен в себе самом?
Диксмер побледнел так, словно вся кровь отхлынула у него к сердцу.
— Женевьева, — начал он, — я виновен в том, что заставил вас пройти через все муки, которые вы только что испытали. Я должен был сказать вам сразу вот что: «Женевьева, мы живем с вами в эпоху великих самопожертвований. Женевьева, ради королевы, нашей благодетельницы, я бы пожертвовал не только рукой, головой, но даже и моим счастьем. Некоторые отдадут за нее свои жизни. Я же отдам ей больше чем жизнь: ради нее я рискну своей честью; моя честь, если она будет поругана, будет еще одной слезой, которая падет в океан печали, что готов поглотить Францию. Но моей чести ничто не угрожает, когда она находится под охраной такой женщины, как моя Женевьева».
Впервые Диксмер раскрыл себя полностью.
Женевьева подняла голову, взглянула на него своими прекрасными, полными восхищения глазами, медленно встала и подставила лоб для поцелуя.
— Вы этого хотите? — спросила она.
Диксмер утвердительно кивнул головой.
— Тогда диктуйте.
И она взяла перо.
— Нет, — сказал Диксмер, — довольно и того, что мы пользуемся, а может быть, и злоупотребляем этим достойным молодым человеком. Поскольку он помирится с нами после того, как получит письмо от Женевьевы, то пусть это письмо и будет от Женевьевы, а не от Диксмера.
Диксмер второй раз поцеловал жену в лоб, поблагодарил ее и вышел.
И тогда Женевьева, вся дрожа, написала:
«Гражданин Морис!
Вы знаете, как Вас любит мой муж. Неужели за три недели разлуки, что нам показались вечностью, Вы забыли об этом? Приходите, мы ждем Вас. Ваше возвращение будет для нас настоящим праздником.
Женевьева».XV
БОГИНЯ РАЗУМА
Морис, как он передал накануне генералу Сантеру, был серьезно болен.
С тех пор как больной не выходил из своей комнаты, Лорен регулярно навещал его и делал все возможное, чтобы уговорить друга как-то развлечься. Но Морис держался стойко. Есть такие болезни, от которых не хотят избавляться.
Первого июня Лорен пришел около часа.
— Что за особенный день сегодня? — поинтересовался Морис. — Ты просто великолепен.
И действительно, на Лорене был костюм, строго соответствующий времени: красный колпак, карманьола и трехцветный пояс, украшенный двумя инструментами — в то время их называли «сосудами аббата Мори», а до того и позже — попросту пистолетами.
— Во-первых, — ответил Лорен, — общее известие: громят Жиронду, которая готова сдаться, но с барабанным боем; сейчас, к примеру, закипает перебранка на площади Карусель. Во-вторых, известие частное: послезавтра состоится большое празднество, и я тебя приглашаю на него.
— А сегодня-то что? Ты ведь сказал, что зашел за мной?
— Ах да! Сегодня у нас репетиция.
— Какая репетиция?
— Репетиция большого празднества.
— Мой дорогой, — сказал Морис, — ты ведь знаешь, что я не выхожу уже целую неделю и, следовательно, ни о чем не знаю, а знать мне необходимо.
— Как! Разве я тебе ничего не говорил?
— Ничего.
— Ну, прежде всего, ты уже знаешь, что мы некоторое время назад упразднили старого бога и заменили его Верховным Существом.
— Да, знаю.
— А теперь, кажется, все догадались, что Верховное Существо — умеренный роландист и жирондист.
— Лорен, хватит святотатствовать. Ты же знаешь, что я этого не люблю.
— Мой дорогой, чего ты хочешь? Нужно жить в своем времени. Я ведь тоже любил прежнего бога, хотя бы потому, что я к нему привык. Ну а что касается Верховного Существа, то мне сдается, что оно и правда кое в чем виновато: с тех пор как оно поселилось там, наверху, все у нас идет вкривь и вкось; и наконец наши законодатели своим декретом отрешили его от власти…
Морис пожал плечами.
— Можешь пожимать плечами сколько угодно:
Философии веленье
Подтверждает Момус впредь —
Чтобы умопомраченью
Культ in partibus[7] иметь!
— Так что, — продолжал Лорен, — мы собираемся пока что поклоняться богине Разума.
— И ты суешься во все эти маскарады? — спросил Морис.
— Ах, друг мой, если бы ты знал богиню Разума так, как знаю ее я, ты бы стал одним из самых горячих ее приверженцев. Послушай, я хочу вас познакомить, я представлю тебя ей.
— Оставь меня в покое с твоими глупостями. Мне грустно, и ты это прекрасно знаешь.
— Тем более, черт возьми! Она тебя развеселит, это хорошая девушка… Да ты ведь ее знаешь, эту суровую богиню, которую парижане собираются украсить лавровыми венками и возить в колеснице, обклеенной золоченой бумагой. Это… угадай…
— Как я могу угадать?
— Это Артемиза.
— Артемиза? — задумался Морис, роясь в памяти, но это имя не вызвало у него никаких воспоминаний.
— Ну, высокая брюнетка, с которой я познакомил тебя в прошлом году, на балу в Опере. Ты потом еще пошел с нами ужинать и подпоил ее.
— Ах да, действительно, — сказал Морис, — теперь припоминаю. Так это она?
— Да, у нее больше всех шансов получить этот титул. Я представил ее на конкурс, все Фермопилы обещали мне отдать за нее свои голоса. Через три дня окончательные выборы, а сегодня — подготовительный обед. Сегодня мы будем лить шампанское, а послезавтра, возможно, будем лить кровь! Но пусть льют что хотят, Артемиза станет богиней, черт меня побери! Итак, пойдем, примерим ей тунику.
— Благодарю, но у меня всегда было отвращение к подобным вещам.
— Одевать богинь? Черт возьми, дорогой мой! С тобой очень нелегко. Хорошо, если это может тебя развеселить, то я буду надевать на нее тунику, а ты — снимать.
— Лорен, я болен. Я не только не могу сам веселиться, но мне плохо и от веселья других.
— Ты меня просто пугаешь, Морис: ты больше не дерешься, не смеешься. Ты, случайно, не участвуешь в каком-нибудь заговоре?
— Я? Боже меня избави!
— Ты хочешь сказать: «Избави меня богиня Разума».
— Оставь меня в покое, Лорен. Я не могу и не хочу никуда идти. Я в постели и останусь в ней.
