Джоанн Харрис - Блаженные
Однако юную настоятельницу Розамунда раздражала: старуха чавкала за столом, перевирала молитвы, нарушала тишину. Еще одевалась как попало, а пока не приставили послушницу, даже в часовню являлась неопрятная. Вимпл особенно тяготил старую монахиню, которая шестьдесят лет носила кишнот и не могла уразуметь, почему его вдруг запретили. Особенно Изабелле досаждало, что Розамунда не выражает ей почтения, да еще вечно брюзжит, призывая мать Марию. Воистину, как Анжелика Сен-Эврё Дезире Арно могла привыкнуть к дряхлым старикам? В своей коротенькой жизни она видела лишь детскую, игрушки вместо друзей, слуг вместо родных и близких, а из чужих — только священников и докторов. О том, что настоящий мир порой жесток, ей не рассказывали. Будущая мать Изабелла росла, не ведая, что на свете есть старые и немощные, бедные, больные и убогие.
Сестра Томазина прочла молитву. Мы ели в тишине, прерываемой чавканьем Розамунды. Мать Изабелла гневно посмотрела на старуху, потом вперила взгляд в свою тарелку и стала, как птичка, потягивать из ложечки. Смачное причмокивание Розамунды развеселило послушниц — те едва не захихикали. Изабелла явно хотела сделать замечание, но промолчала, еще плотнее сжав губы.
Больше Розамунда с нами не ела.
Среди ночи я снова отправилась к Лемерлю. Что меня толкнуло, сама не пойму. Не спалось, а желание не давало покоя, точно шип в сердце. Что за желание, тоже до конца непонятно. Я тихонько постучала в дверь, но голоса Лемерля не услышала и глянула в окно.
Пламя в камине вот-вот погаснет. Его мягкий свет озаряет коврик и чей-то силуэт, нет, даже два, мужской и женский.
Мужской принадлежал Лемерлю. На его плече темнела повязка, скрывающая клеймо. Женский — молодой девушке, по-мальчишески стройной. Девушка отвернулась от окна, и Лемерль покрывал поцелуями ее короткие льняные волосы.
Клемента!
Тише мыши я вернулась в дортуар и стала пробираться к своей спаленке. Казалось, все спят, но даже среди мирного сопения мне слышались смешки. Господи, какой стыд! Я скользнула к своему месту мимо спаленки Клементы и… замерла. На постели Клементы сидела Жермена, прямая, как палка. Луна освещала ее обезображенное лицо, и я заметила, как блестят глаза. Жермена меня не увидела, и я молча шмыгнула к себе.
23. 25 июля 1610
Сегодня утром Перетта вернулась как ни в чем не бывало. О ее отсутствии никто не обмолвился даже на капитуле — вот что с нами сотворило великое обновление. Или дело в самой Перетте и любую другую сестру стали бы искать? Ни настоящей монахиней, ни даже послушницей маленькая дикарка не считалась. Что ни говори, она девочка странная, такая замкнутая, что не подступиться. Даже я из-за всех своих бед не сразу ее хватилась. Бедняжки словно и не было в монастыре: быстро и незаметно она исчезла из нашей жизни. Исчезла, а сегодня утром снова появилась. Невозмутимая, как мраморная статуя, она заняла свое обычное место, ни на кого не взглянув.
Что-то в ней изменилось. Таким отрешенным лицо бывает только у Перетты, глаза с золотым ободком блестят не хуже надалтарных украшений, но девочка словно притихла. Встревоженная, я хотела с ней поговорить и спросить, где же она пропадала целых три дня, но, увы, не успела. Сестра Маргарита уже позвонила к вигилии, не оставив времени на вопросы, даже если бы Перетта захотела ответить.
Лемерль появился лишь на приме. Он настоящая «сова» и даже в бытность лицедеем вставал часов в восемь-девять, а потом читал до полуночи, транжирил свечи, не дешевые сальные, а восковые, когда нам едва на еду хватало. Лемерль всегда так себя вел, а мы принимали как должное, точно он хозяин, а мы — слуги. Самое ужасное, нам это нравилось — мы прислуживали ему с готовностью, почти безропотно. Мы лгали ради него, воровали ради него, оправдывали его неоправданный эпатаж.
— Таким он родился, — сказал мне Леборн, когда я не смогла сдержать возмущения. — Одним это дано, другим нет.
— Что «это»?
— Харизма, милочка, или то, что нынче за нее сходит, — криво улыбнулся карлик. — Она вроде блеска, иные с ним рождаются. Этот особый блеск и ставит его выше меня.
Я ничего не поняла и честно в этом призналась.
— Нет, милочка, поняла, — заверил Леборн, в кои веки спокойный и доброжелательный. — Ты знаешь, что Лемерль — ничтожество, что он всех презирает и однажды предаст, но все равно хочешь ему верить. Он как те статуи в церкви: снаружи сверкающая позолота, внутри гипс. Мы знаем, из чего они, но обманываем себя, потому что лучше верить в бога-обманку, чем жить в безбожии.
— Но ты все равно за ним следуешь, да? — спросила я.
Леборн косо на меня взглянул.
— Верно, — отозвался он. — Только я же шут. Нет шута — нет цирка.
«Ну, Лемерль, сегодня у тебя шутов хоть отбавляй», — подумала я, наблюдая, как все взгляды, словно намагниченные, устремляются к нему. Вот он переступил порог часовни, и я отметила, что ночные утехи вреда ему не принесли. Свежим и отдохнувшим казался Лемерль в своем черном облачении. Волосы аккуратно собраны на затылке, поверх сутаны, как полагается, расшитый наплечник, в холеных белых руках неизменный серебряный крест. Будто случайно Лемерль встал под уцелевшим витражным окном, в которое уже стучались длинные розово-золотистые пальцы зари. Я сразу поняла: он что-то затеял.
Рядом с Лемерлем стояла Альфонсина. После ее приступа в монастыре болтали всякое, хотя большинство сестер знали Альфонсину достаточно хорошо, чтобы отринуть самые нелепые слухи. Однако, появившись в часовне вместе с Лемерлем, она привлекла к себе немало внимания, чем не преминула воспользоваться: бросала на нас затравленные взгляды, спотыкалась, кашляла в кулачок. Альфонсина держалась так, словно истерика в склепе не опозорила, а возвысила ее над нами, и с обожанием смотрела на Лемерля. Другие сестры — Антуана, Клемента, Маргарита, Пьета — тоже смотрели на него, кто с надеждой, кто с восхищением, кто со страхом. Правда, не все взгляды светились обожанием. Жермена, например, старательно изображала равнодушие, но в ее глазах читалось нечто иное. Лемерль — глупец, если не узнал угрозу: получи Жермена хоть полшанса, ему не поздоровится.
Лемерль дождался тишины и заговорил.
— Дети мои! Последние дни принесли нам великие испытания — колодезь наш осквернен, обычные службы прерваны, великое обновление под угрозой. — По часовне прокатился негромкий ропот одобрения. У Альфонсины, казалось, вот-вот случится новый обморок. — Но теперь испытания позади, — объявил Лемерль, делая шаг от кафедры к алтарю. — Мы пережили их и стали сильнее. В знак силы нашей, веры и надежды нашей… — Лемерль выдержал эффектную паузу, и сестры замерли в ожидании, — да примем мы причастие. Да свершится таинство, которое так долго не свершали в этих стенах! Quam oblationem tu, Deus, in omnibus quaesumus, benedictam…[27]
