Донна Гиллеспи - Несущая свет. Том 1
Витгерн тут же понял, что совершил серьезную ошибку. Ауриана сразу же замкнулась, и ее глаза обдали его ледяным холодом.
— Я была лучшего мнения о тебе, Витгерн. Я ведь не собака, которую можно привести к повиновению, угрожая ей палкой. А если кто-нибудь — в твоей семье или моей — попытается силой заставить меня подчиниться чужой воле, я просто лишу себя жизни.
Витгерн сразу же сник, он чувствовал себя глубоко несчастным. В одночасье он лишился всего, что ему улыбалось еще совсем недавно — знатности рода ее матери и рода ее отца, огромного богатства — обширных полей и тучных стад, ореола славы, которым было бы окружено его имя, имей он такую жену. И что теперь он получает взамен всего этого? Позор, несмываемый жгучий позор… В этот момент, казалось, он с радостью принял бы смертный приговор из уст Бальдемара.
— Ну что ж, хорошо, — сказал он, поднимаясь на затекшие ноги. — Я буду унижен перед лицом всех своих товарищей по оружию. В глазах людей я буду «тот, кому несчастная дочь Бальдемара дала от ворот поворот». Из меня сделают всеобщее посмешище. Ты этого добиваешься?
— Из меня все равно не выйдет настоящей жены! Из меня выйдет сумасшедшая женщина, неспособная жить домашней жизнью! Но, похоже, тебя это мало заботит? Тебя это, похоже, не волнует, — если только окружающим я буду казаться настоящей женой? Если на пирах тебе будут петь славу и осыпать похвалами? В таком случае я благодарю свалившееся на меня горе, потому что оно открыло мне глаза на твою подлинную сущность, прежде чем нерушимые узы брака связали нас!
— Будь же ты проклята! Будь проклята вся эта жизнь!
Витгерн круто повернулся и быстро зашагал к растущим неподалеку соснам. Ауриана глядела ему вслед, почувствовав внезапно свое полное одиночество, как будто она затерялась среди ледяной зимы, одна, лишенная человеческого тепла и обычных земных радостей. В душу ее закрались подспудные сомнения, и воображение начало рисовать заманчивые картины жизни у семейного очага, сулящего тепло родственных отношений, веселые праздники урожая каждый год, долгие часы неторопливой совместной работы за ткацким станком. «Однако все это не более как заблуждение, — напомнила она себе. — Обещание тепла и покоя — жестокий обман. В этом мире невозможно обрести твердую почву под ногами. Кто любит меня, тот должен любить то, что я люблю — а я люблю честь и свободу, свободу от… от черной угрозы, подкарауливающей человека».
Еще один соратник Бальдемара, добродушный рыжебородый Торгильд, помог Ауриане подняться на ноги, и весь отряд проводил ее до деревни, оставив Витгерна наедине со своей обидой и яростью. Их раздирало острое любопытство по поводу этой размолвки между Витгерном и дочерью вождя, но обычай запрещал им задавать какие-либо вопросы.
Витгерн между тем остановился у тихо покачивающегося тела своего повесившегося товарища.
«Никто не должен знать, как она унизила меня, никто не должен знать…»
Глядя на мертвое тело со смешанным чувством ужаса и зависти, Витгерн задумался над возможностью собственного самоубийства. А что если?… Дрожа всем телом, он снял поводья со своей лошади, связал их и перекинул через толстый сук. «Нет. Я не могу. Я достойно жил и потому заслужил лучшую смерть».
Он обхватил обеими руками болтающиеся в воздухе ноги трупа и залился горькими слезами. Через некоторое время к нему приблизилась одна из полудиких собак, оскалив клыки и угрожающе рыча. И Витгерну пришла в голову мысль, которая показалась ему выходом из сложившегося трудного положения.
«Бывают раны и увечья, которые навсегда закрывают мужчине путь к женитьбе на знатной женщине». Если бы я смог заставить думать окружающих, что со мной произошел несчастный случай, и что меня отвергли богини судьбы, а не дочь Бальдемара…»
Слепота — вот выход! Но слепота только на один глаз. Ни одна жрица и не один жрец не соединит браком девушку знатного рода с одноглазым или слепым мужчиной — это слишком дурное предзнаменование для всего рода невесты. К моменту вступления в брак жених и невеста должны быть в добром здравии и без изъянов, иначе их союз не принесет ничего, кроме несчастий.
«Итак, я скажу Марагину, Торгильду, Коньярику и другим, что на меня напала разъяренная собака».
Он подманил собаку куском сушеной оленины, и когда животное подошло достаточно близко, ударил со всего маха мечом и снес ей голову. Ну вот, это должно служить доказательством правдивости всей его истории.
Затем, после ужасной минуты колебаний и нерешительности, он пронзил себе ножом правый глаз. Горячая кровь хлынула обильным потоком по его лицу. Правую глазницу жгло, как огнем. Боль была почти нестерпимой. Он рухнул на колени, еле сдерживая рвущийся из груди вопль. Но Витгерн считал, что все это были пустяки по сравнению с тем позором, который довелось бы ему пережить, если бы дочь Бальдемара публично отвергла его.
* * *В каждой деревне и каждой роще на землях хаттов люди призывали друг друга к праведной мести. К тому времени, когда Витгерн со своим отрядом вернулись в южный лагерь, собравшиеся там воины были похожи на плохо выезженную горячую лошадь, которая от одного легкого прикосновения хлыста могла понести сломя голову и не разбирая дороги. Почему Бальдемар не поднял их в поход на врага, когда пролитая кровь сородичей еще не высохла на земле? Со времени последнего набега прошло уже четыре дня, а Бальдемар все еще пребывал в каком-то жутком необъяснимом спокойствии, сидя целыми днями в своем шатре и не делая никаких попыток поднять своих людей на обнаглевшего врага. Весь лагерь бросал тревожные нетерпеливые взгляды на большой шатер, крытый черными шкурами зубра, который принадлежал Бальдемару. Как он мог оставаться таким безучастным после того чудовищного разгрома, который учинили в его доме вражеские воины? Может быть, на остроту его ума и силу духа влияет возраст — Бальдемар был на семь лютых зим старше Видо. Или, может быть, горе сломило его волю и решимость?
Хаттское войско расположилось на подветренном склоне холма Овечьей Головы, расположенного в непосредственной близости от границы с Римской Империей. После очередной военной кампании воины не расходились по домам, поскольку ни сегодня — завтра могло начаться военное вторжение со стороны Рима, поэтому каждый день в лагерь прибывали все новые и новые свежие силы. Здесь подчас находились целые семейства в полном составе. Гуси, свиньи, козы и крепкие русоголовые ребятишки шныряли мимо шатров, расставленных без всякого порядка на территории лагеря. Хотя хаттское войско выглядело самым дисциплинированным на фоне вооруженных орд других племен, на пристрастный взгляд римлян, его вряд ли вообще можно было назвать войском или армией. Оно было слишком бессистемно в своей тактике и слишком импульсивно в достижении своих подчас неразумных целей. Это войско было похоже на сведенные воедино разрозненные, независимые друг от друга группы воинов-сородичей, каждая из которых искала на поле боя славы для себя. На марше они не придерживались никакого регулярного строя, точно так же, как без всякого порядка разбивали военные лагеря. Некоторые спали под открытым небом, другие жили под навесами, устроенными ими из собственных плащей; и всех воинов раздирали противоречивые мечты и желания — с одной стороны, их воодушевлял доблестный благородный Бальдемар, а с другой стороны, их манил своими посулами корыстный алчный Видо, обещая богатую добычу.
