Эмине Хелваджи - Дочь Роксоланы
Михримах, казалось, ничего не заметила, а вот Орысю словно всю жаром обдало. С трудом дождалась она, когда сестра закончит слушать евнухов (те, впрочем, скоро разошлись: появился лала-Мустафа, а при нем обсуждать сплетни мало кто рисковал), и опрометью бросилась в спальню, к зеркалу, и там, откинув наконец чадру, приподняла волосы с собственных висков.
Вот она, родинка. Та самая, которую Орысе велели закрывать еще с младенчества. Та, из-за которой ругалась и плакала тайком нянюшка, когда думала, что Орыся не услышит.
Что же это выходит – она, Орыся, дурной человек? Принесет беду всем, кого любит: Михримах, Доку-аге, матушке, дорогим сердцу служанкам? Вот так, ни с того ни с сего возьмет и накличет беду на султана и ближних его?
Или…
Додумывать вторую мысль – темную, опасную, от которой по телу шла дрожь и мучительно хотелось накрыться одеялом с головой, – Орыся не посмела. Молча опустила покрывало на голову, отвернулась от зеркала. Чего никто не видит – того как бы и нет.
Маленький Пардино-Бей подошел неслышно, мяукнул, ткнулся холодным мокрым носом в руку. Орыся наклонилась, погладила любимца. Хорошо ему – ни братьев, ни сестер, ни зловещих родинок, из-за которых обязательно кто-нибудь погибнет.
А ей-то что делать?
* * *Эта мысль билась у нее в голове пойманной птицей весь день и следующее утро. Омовение, одевание, утренняя молитва… сооружение прически… О да – ОЧЕНЬ ТЩАТЕЛЬНОЕ сооружение прически, с по-настоящему большим вниманием к тому, чтобы виски были закрыты.
Что еще? Завтрак. Но есть не хотелось совершенно, все помыслы были о другом. Лишь выпила наскоро холодного шербета, даже не почувствовав вкуса. И кусочек халвы проглотила. Хватит, не до еды, есть куда более важные дела.
Затем она выскочила из покоев и припустила по коридору, на ходу придумывая тысячи причин не видеться сегодня с Доку. Вообще-то, ей одной и не надо бы к нему ходить, разве что вместе с сестрой… Но, с другой стороны, молочная сестра и ближайшая служанка дочери султана – даже в четырнадцать лет достаточно важная персона, чтобы у нее были свои дела. Разумеется, когда госпоже не требуется ее присутствие. А оно сейчас не требуется.
Ну что, право слово, она скажет Доку? И почему именно ему? Не няне, не кормилице?
Или… Или им всем и не надо ничего говорить?
Они ведь знают ее и Михримах с рождения. Им ли не ведать, какие метки на теле у каждой из сестер…
Аллах всемогущ и милосерден, не оставит, поможет, выручит. Но только ему ведомо, почему возможная встреча именно с Доку-агой тревожила сейчас девочку сильнее всего. Может быть, потому что Узкоглазый Ага всегда все понимает. А глаза его и вправду будто узкие бойницы в той пустующей башне, куда они с Михримах недавно присмотрели ход. Глаза-бойницы, за которыми сидят лучники, видящие твое сердце сквозь броню тела, высвечивающие тебя до самого донышка, до глубинных недр души.
Орыся поежилась, словно наяву попала под этот прищур.
В следующее мгновение она выскочила во двор – и буквально нос к носу столкнулась с Доку-агой. Словно на каменную стену налетела.
– Ох!..
– И куда же мы это так спешим, милая? Уж не посоветоваться ли со мной? То-то я жду-жду, а моих девочек как нет, так и нет, пришлось вот старику самому идти узнавать, в чем дело, уж не случилось ли чего?
Последние слова Доку-ага произнес с неким потаенным смыслом, будто между прочим, как только он один и умел делать. Орыся до сих пор иногда терялась от такого.
Доку-ага. Нугами-сан. Так его, кажется, называла только она, и то лишь изредка, а Михримах это имя отчего-то и вовсе не пришлось по душе. Человек, посвященный почти во все их тайны. Легко представить, что он даже знает об их вылазках за пределы дворца, хотя эту тайну они с сестрой от него таили пуще, чем от кого-либо другого: никогда Узкоглазый Ага не позволил бы им совершать столь рискованные прогулки.
– Я… я… Ничего не случилось. Я сейчас не могу!
– Что именно не можешь?
Она подняла голову и посмотрела на Доку. Слугу и учителя. Прямо в глаза посмотрела, в эти щелочки, повидавшие на своем веку ох как много.
Сказать?.. Не сказать?.. Он ведь в любом случае знает многое, а о еще большем догадывается. И, о Аллах, если не ему задать этот вопрос, то кому? Кормилице? Няне?
Может, вообще никому? Так навсегда и похоронить в себе эту нераскрытую тайну…
Доку чуть заметно улыбнулся:
– Давай-ка отойдем в сторонку, присядем вон там, в беседке. И поговорим. Ведь тебе есть что сказать и о чем спросить, верно?
Орыся, прерывисто вздохнув, кивнула и покорно направилась за евнухом в сторону сада. Мощенная красным мрамором дорожка, словно путеводная нить, вела из неизвестности в спокойную гавань, представшую сейчас в виде ажурной беседки. Спокойную… надолго ли?
Хоть на время. А там посмотрим…
Что ж, пусть будет так.
IV. Время прокаженного
1. В чем лгут поэты
Михримах отчаянно нервничала. Сегодня она должна была встретиться с будущим мужем, Рустемом-пашой. И все ее отговорки самой себе, что никогда и ни за что, что можно презреть родительскую волю, что можно… всякое… все они разбивались об одно: если Аллах предначертал судьбу, то она исполнится. И если Аллах решил, что ее выдадут замуж за будущего великого визиря, то так и случится.
Кисмет.
Всем сердцем, всей душой девушка противилась этому. Тем более что и было кому поселиться в сердце, было кому сниться жаркими ночами, улыбаться в этих снах так ласково, что дух захватывало и хотелось полететь за любимым на край света. Свить там гнездо, аки горлице, и жить вдвоем в вишневом саду, в маленькой хате…
Но Михримах была не какой-то сельской девчонкой, растрепанной, босоногой и жаждущей лишь проводить с любимым дни и ночи. Она уже выросла и многое понимала. Знала, что привыкла к роскоши, что от жены голодранца (а по меркам Михримах-султан любой, не сравнившийся в богатстве хотя бы с младшим визирем, был именно голодранцем) требуется совсем не то, что от супруги паши, имеющего влияние в султанском дворце, пользующегося одобрением и султана, и султанши, – а последнее очень немаловажно! Михримах знала все это, и от знаний болела голова и колотилось сердце.
«Да, – сердито говорила себе девушка, – да, я корыстна, ну так и что? У меня будут дети, и кто о них позаботится, кроме меня? Моих детей не убьют, если что, будущему султану они племянники, а не братья… О Аллах, но я ведь не желаю выходить за этого презренного, так какая разница, кем будут мои сыновья и дочери будущему султану?»
Виски ныли, и Михримах устало помассировала их. Затем, отчаявшись совладать с головной болью, кивнула евнуху, и тот, угадав печали госпожи, быстро подошел и принялся сам успокаивать боль: достал мазь, втер ее в девичью кожу. Немного полегчало.
