Елена Арсеньева - Разбитое сердце Матильды Кшесинской
Ники покосился на Волкова, и тот заговорщически подмигнул. Накануне этого визита вездесущий гусар где-то вызнал, что у майко, учениц гейш, задняя часть прически называется момоварэ, то есть разломленный персик, и считается, что она напоминает женские наружные половые органы. Гости всячески старались заглянуть дамам за спины, но те упорно не поворачивались, а сидели неподвижно, изредка что-то щебеча своими птичьими голосами, будто спрашивая, но не ожидая ответа: видимо, понимали, что господа по-японски ни бе ни ме ни кукареку, а сами другим языкам обучены не были. Переводчик пока не встревал – то ли стеснялся, то ли не считал нужным.
Дамы были необычайно миниатюрны – под стать этому домику и садику, который простирался под верандой. Впрочем, если они съедают по две рисинки и половинку сушеной рыбки в день – с этого особенно не вырастешь. Кто-то рассказывал, что гейша не может быть выше пяти футов и двух дюймов ростом, потому что иначе с высокой прической и на высоких гэта она будет выглядеть нелепо.
Ники вдруг вспомнил, что все эти девицы для развлечений, что гейши, что проститутки, называются карюкай, «мир цветов и ив», и подумал, что они и впрямь больше похожи на растения, чем на людей. Сравнение с куклами приходило в голову первым и казалось слишком тривиальным, потому что было ближе всего к действительности.
Пока дамы разносили гостям подогретое саке в чашечках, которые Волков осушал одним глотком, раздраженно поднимая при этом брови (горьковатая, вовсе не пьяная преснятина никому не нравилась), Ники приглядывался к гриму и одежде местных красавиц. Взрослые гейши выглядели куда сдержанней хорошенькой майко. Ники запомнил ее имя – О-Мацу. У нее был красный воротничок, как у проститутки, а у гейш – белые. Видимо, это значило, что она может позволить гостям не только утонченные развлечения. Ники приметил, что пояс у майко не завязан вовсе. Видимо, в этом содержался некий намек.
На пояс обратил внимание и Джорджи и громким шепотом спросил у переводчика, что это значит. Тот бегло протараторил по-английски, что девица, мол, в гейши еще не посвящена, а главное, еще не нашелся покупатель на ее мидзуагэ, то есть девственность. Иной раз, добавил переводчик, цена на мидзуагэ бывает астрономической.
Ники и Джорджи переглянулись, вспомнив недавний разговор. Джорджи брезгливо сморщил нос, а Ники с тоской подумал, получил ли Сергей его письмо и исполнил ли его просьбу. Теперь он уже сожалел, что поддался порыву отвращения. Неизвестно еще, захочет ли он теперь вообще видеть Малю, сознавая, что та принадлежала другому – даже и по его просьбе. Хотя что толку загадывать? В любом случае он не собирался вернуться в Петербург тем же невинным неумехой, каким был раньше, зная обо всем, что происходит между мужчиной и женщиной, лишь в теории, по чужим рассказам. Выкладывать безумные деньги за девственность этой маленькой майко он не намерен, однако, конечно, заплатит, сколько нужно, – ведь в борделях положено платить, Ники об этом многажды слышал, хоть сам в борделях и не бывал.
Стоп! Но девственность – это так неприятно… Он не хочет этой чертовой мидзуагэ, она ему и даром не нужна. Он выберет другую, постарше, которая все знает и научит его…
– Ну что, они и так и будут сидеть, засахаренными цикадами нас пичкать да сами, как цикады, стрекотать? – раздраженно пробурчал Волков. – Хоть спели бы да сплясали!
Переводчик, видимо, и сам смекнул, что гости заскучали, и что-то сказал старушке – это была хозяйка дома, матушка окия. Та сделала знак дамам и вынесла откуда-то ужасные маски, сделанные из картона, с наклеенными волосами. Они не были похожи на те, которые путешественники видели на китайском карнавале: не яркие, многоцветные и радостные, пусть и пугающие, а именно уродливые личины покойников, или вампиров, или старух. Причем дамы этими масками явно гордились и показывали гостям подписи художников, как европейцы показывают подписи знаменитых мастеров на картинах в своих галереях. Старушка и майко взяли длинношеие струнные инструменты, называемые сямисэн, и ударили в смычки. Старшие гейши принялись танцевать, меняясь масками и принимая странные позы, то подметая пол подолами своих разноцветных многослойных кимоно, надетых одно на другое, то выставляя обтянутые белыми чулками ноги в высоких гэта и странно заламывая руки.
Танец тоже и завораживал, и отталкивал одновременно. В нем, наверное, было что-то особенное, восточно-колдовское, а может быть, все же начало действовать саке, которое оказалось вовсе не столь уж безобидным, однако Ники вдруг показалось, что народу на веранде поубавилось. Сначала исчезли старушка и переводчик, потом – Волков и старшая гейша в кимоно цвета сливы, а вслед за ними куда-то подевались Джорджи и дама в зеленом. Теперь на веранде, кроме Ники и маленькой майко по имени О-Мацу, никого не было.
«Ага, – смекнул цесаревич, с трудом пробираясь в путанице расползающихся мыслей, – гусары пошли по бабам. Оставили меня с этой девочкой – наверное, решили, что она мне нравится! Вовсе нет! Не собираюсь об нее пачкаться. Не по-товарищески поступили господа… А вот интересно, наш толмач с этой матушкой окией тоже отправились за тем же делом?»
Это показалось ему настолько смешно, что он не смог сдержать хохота. Танцующая майко остановилась. Сквозь прорези в вампирской личине сверкнули глаза, и Ники показалось, что в них блестят слезы обиды.
– Извините, не хотел вас обидеть, мисс, – вежливо сказал он по-английски. – Но вы напрасно со мной остались. Я не испытываю желания разделить с вами страсть. А кстати, где у вас ее делят? Где ваша кровать? Где вы спите?
Тут же он спохватился, что она не понимает, однако, к его изумлению, девушка все поняла. Она кивнула, сняла маску и подошла к крошечному, словно игрушечному комодику – чуть ли не единственной мебели в этой слишком пустой и слишком аккуратной комнате-веранде. Из комодика извлекла тоненький хлопчатобумажный матрасик и уложила прямо на циновку. Затем О-Мацу вынула подставочку из красного дерева и поставила в изголовье. В подставочке была сделана выемка.
– Подушка, что ли? – спросил Ники. – Не жестко?
Девушка, видимо, необычайно догадлива, улыбнулась нарисованными вишневыми губами, обведенными золотой каймой, и легла на матрасик, умостив голову на подставочку так, что та плотно обхватила затылок, но не смяла ни единого волоса в великолепной прическе.
– Понятно… – протянул Ники. – Каждый день такое сооружение строить – замучаешься. Но и спать вот этак – скучновато, небось и шея отнимается.
О-Мацу молча смотрела на него, по-прежнему лежа на своем матрасике. Вдруг она медленно раздвинула губы в улыбке – и возбуждение хлестнуло Ники с такой силой, что он упал на колени.
