Юрий Колесниченко - Роксолана Великолепная. Жизнь в гареме (сборник)
— Почему? — слышит Роксолана свой голос.
— Убьет его могучая Султанша Мисафир!
Роксолана потеряла сознание. Придя в себя, спросила:
— Как?
— Рукой мужа своего… и отца Мустафы…
— Ты знаешь ее план? — закричала Роксолана с суеверным страхом.
И видит она Мустафу, взрослого, мужчину средних лет, налитого мужской красотой… Ученого, который пишет какие-то письма… Сулеймана, постаревшего, седого, показывающий эти письма сыну…
— Вижу, вижу, дитя мое… Идут годы… Вижу царевича Мустафу… его обвинят в заговоре против отца… обвинят в том, что он захотел занять престол… вижу ученого… который подкуплен султаншей Мисафир… подделывает письма невинного Мустафы… подделывает так искусно, что и сам Мустафа… не смог перед отцом… отличить свои письма от поддельных. И погибает Мустафа смертью невинного…
Смотрел на Роксолану странный старец, глаза которого блестели в экстазе, и что-то шептал. Увидела Роксолана, как в присутствии Сулеймана немые палачи дильсизы накинули на шею Мустафы черный шелковый шнурок и задушили сына на глазах у отца…
Тяжело переживал эту казнь Сулейман… Повернулся к Роксолане, и глядел в ее душу.
А голос продолжал дальше:
— А сядет на престол сын Мисафир Селим… Его младший брат Баязед будет уничтожен… А потом станет султаном внук Мисафир Мурад… и по его приказу его задушат девять его братьев…
В клубах дыма шел к Роксолане ее муж Сулейман, протягивая к ней руки, словно умоляя о чем-то…
— Когда погибнет невинный Мустафа, тогда начнется раздор в государстве Османов… И медленно погаснет его величие…
Встала Роксолана. Долго молчала, приходя в себя. Бледная, как береза, окутанная снегом.
Молчала долго, глядя на огонь. Сказала тихо:
— От любви не смогла спастись… А смогу ли я спастись от судьбы?
Медленно вышла из пещеры. Постарела сразу на десять лет.
Когда садилось солнце за облака, сотворила вечернюю молитву. Рядом с ней — Мустафа, Селим, Баязед. Поодаль — слуги.
Сидели на горе, на каменном плато, на молитвенных ковриках, лицом к Мекке.
Перед ней расстилалось полмира, которым она повелевала.
Перед ней расстилались века. Она была их властительницей.
Перед ней расстелилась судьба, но она не была ее владычицей.
«Аллаху Акбар! Ла иллаха ил Аллах! Ва Магомет расул Аллах», — шептали ее губы, но душа ее произносила другую молитву. И видела она родную Украину, Рогатин, церквушку с крестом, и лик Богородицы…
Как живая, смотрела на Роксолану Божья мать, держа в своих руках младенца, и не ведомо было, что именно в ее печальных понимающих глазах — осуждение или прощение…
Сергей Плачинда, Юрий Колесниченко
Великолепный век для Роксоланы
Сквозь века, сквозь тяжелые войны, революции распознаем их — верных сынов и дочерей украинского народа; сильные и мужественные натуры, вдохновленные фигуры, в сложных, трагических условиях, преодолевая опустошительные нашествия, царский деспотизм, панское невежество, темноту, отдавая свой талант, свои силы и саму жизнь на алтарь Отечества, во славу родной Украины…
Обаятельная, деятельная, волевая Роксолана, которая ни на миг не забывала свой родной край… Ей не суждено было увидеть свой народ счастливым, а край свободным, но ее труд сквозь все исторические невзгоды, взлеты и падения светит нам, светит в веках, в бессмертии, как легендарная неопалимая купина, ее красота, ее имя — это наша слава, это наша гордость.
Этот цветок всегда волновал людей. Ясенец его имя. Но еще в давние времена украинцы называли ее неопалимой купиной. Потому что в жаркий день на солнце он благоухал эфирными маслами, и тогда эту красоту можно было легко поджечь. Пылало пламя над ним, но цветок не сгорал. Угасал огонь — и он снова цвел, разрастался.
* * *— Отец Иван, а у вас дочь — как мак. Хоть рисуй! Зоренька, право!
И каждый, кто сидел за праздничным столом в тени под грушей, обернулся в сторону погреба, из которого на теплое солнце вышла Настя, неся перед собой расписную миску с большими квашеными яблоками.
В саду куковала кукушка. Предсказывала кому-то долгую жизнь.
Пахло мятой, любистком. Цвели розы. Гудели пчелы. За домом, за острой крышей, сияли золотые кресты церкви.
В глубине двора, на риге, важно дремал, стоя на одной ноге, аист. Кипел зеленый праздник — Троица. Настенька заметила, что на нее все смотрят, остановилась в растерянности, покраснела и стала еще красивее.
А они — родители и гости — глаз с нее не сводили.
Отец смотрел удивленно, словно видел свою дочь впервые. Но, правду говоря, так оно и было, потому что он — рогатинский священник Иван Лисовской — только недавно, после Пасхи, вернулся из дальних долгих походов против татар и турок, на которых он благословлял казаков на бой с бусурманом, исправно служил панихиды по погибшим и частенько сам брался за саблю. Поэтому и обратил внимание отец Иван на то, как выросла дочь.
С печальной улыбкой поглядывал на сестренку Трофим — старший брат, чернобровый статный хлопец. Он подумал о том, что скоро расставаться с Настей, с матерью, с родным домом, потому что после жатвы дядя Максим заберет его, Трофима, в Сечь. Кто знает, когда вернется он оттуда и вернется ли вообще.
Мать смотрела на дочь с любовью, думалось ей светлое и одновременно тревожное, глаза ее наполнились слезами, и на загорелые руки упала счастливая слеза.
Ласково смотрели на девушку крестный отец Тарас Гузь и крестная мать — они сюда пришли сразу из церкви.
Древняя церковь Святого Духа в окрестностях Рогатина
А побратим отца, плотный, словно из дубового корневища вытесанный казак из Канева, дядя Максим, добавил к своим прежним словам:
— Может, отец, еще и посватаемся. У меня же двое сыновей. Один в Сечи, второй — оружейником в Киеве, на Подоле…
— А как же! — воскликнул отец и подмигнул в сторону еще одного гостя — Эрнста Тынского, молодого удалого сотника из Бережан. Эрнст служил в армии венгерского короля и недавно познакомился с отцом Иоанном, когда приезжал в Рогатин по служебным делам. Теперь Тыинской — частый гость. Вот и сейчас его конь на привязи у плетня, а шляхтич сидит за столом в пестрой, расшитой золотом венгерке и при сабле. Лисовский понимает причину прихода: Настя. Но отца Ивана совсем не интересует жених-католик, поэтому он так охотно одобрил слова своего побратима Максима. И хотя Эрнст покраснел, заерзал на скамье, Лисовский поднял чарку с крепким медом:
— Можно и выпить за такую оказию.
