Александр Дюма - Амори
Я ей сказал, что, без сомнения, миссис Браун получила указание от господина д'Авриньи; вы видите, я твердо решил не поддаваться своему желанию.
— Но зачем говорить об этом миссис Браун? — ответила мне Мадлен.
— Как вы это сделаете? Миссис Браун отделяет от вас только перегородка, и при малейшем шуме, который она услышит, она подумает, что вам нездоровится, она войдет и найдет меня у вас.
— Да, без сомнения, если вы придете сюда, — ответила Мадлен.
— Куда же вы хотите пригласить меня?
— Не могли бы вы выйти в сад? Я к вам присоединюсь.
— В сад, подумайте только, дорогая Мадлен! А свежесть ночи?
— Разве вы не слышали вчера, как мой отец говорил, что следует бояться от восьми до девяти часов вечера, — то есть, того часа, когда приходит ночь? Но когда эта первая свежесть исчезнет, наши ночи такие же теплые, как и дни; впрочем, я накину кашемировую шаль.
Я хотел отговорить ее, хотя уже чувствовал себя увлеченным, несмотря ни на что.
— Но, — сказал я ей, — разве необходимо, чтобы мы были наедине ночью?
— Мы ведь бываем наедине днем, — ответила она мне с восхитительной наивностью, которая вам знакома.
— Но, днем — это днем… — возразил я.
— Ну какая разница? — спросила Мадлен.
— Большая, моя милая, — возразил я, улыбаясь.
— Но разве вы не жаловались когда-то, что во время путешествия отец будет нас стеснять? Вы рассчитываете, что будете наедине со мной днем и ночью?
— Но мы будем путешествовать только после нашей свадьбы.
— Да, я заметила, что женщина имеет больше привилегий, в которых нам, молодым девушкам, отказывают, как будто церемония бракосочетания сразу же может превратить безумного ребенка в разумное существо, в остальном разве мы как бы не женаты? Разве каждый не знает, что мы должны стать мужем и женой? И разве мы ими не были бы уже, не окажись я так жестоко больна?
Я затруднялся ей ответить.
— Вы мне теперь не откажете? — продолжала Мадлен. — Очень любезно будет с вашей стороны, если вы уедете в то время, когда вы должны о многом мне сказать, дать мне обещания. Вы не узнаете, когда уедете, как я буду несчастна. По крайней мере будет лучше, если вы уедете, сказав мне несколько добрых и нежных слов, которые доставят мне столько удовольствия, так как будут исходить от вас.
Я нашел свое положение смешным и мой ригоризм дерзким, я обещал себе следить за собой и за ней, и я обещал быть в саду в 11 часов.
На самом деле, моя дорогая Антуанетта, надо быть благоразумным, как семь мудрецов Греции одновременно, чтобы быть строгим к такой прелестной просьбе.
Я ей только посоветовал хорошо закутаться, что она мне и обещала, когда вошел ее отец.
В 10 часов мы вышли вместе.
— Вы видите, Амори, — сказал он мне, — я положился на ваше слово, и я оставил вас наедине с Мадлен… — Я хорошо понял, бедное дитя, что у вас есть о чем сказать. С вашей стороны — и я вас за это благодарю — вы были благоразумны. Вы видите, что и моя бедная Мадлен спокойна, она проведет спокойную ночь…
— Завтра утром я вас оставлю еще на час наедине, и через шесть недель вы встретите в Ницце вашу будущую жену, здоровую и счастливую.
Меня мучили угрызения совести, я был готов во всем ему признаться, но что сказала бы Мадлен?
Без сомнения, неудовольствие, которое она бы испытала, причинило бы ей больше вреда, чем наша встреча.
Впрочем, как я себе обещал, я буду следить за собой. Пробило одиннадцать часов, спокойной ночи, Антуанетта, я вас покидаю ради Мадлен…
Два часа утра.
Сразу же, как вы получите это письмо, Антуанетта, покиньте Виль-Давре и быстро приезжайте в Париж. Вы нам здесь очень нужны. Боже мой, Мадлен умирает!
О, как я несчастен!
Приезжайте, приезжайте!
Амори».
Господин д'Авриньи — Антуанетте
«Как бы ты нам ни была нужна, какое бы беспокойство ты ни испытывала, узнав о состоянии моей дочери, не приезжай, дорогая Антуанетта, пока Мадлен тебя не попросит об этом.
Увы, я боюсь, что она тебя скоро не попросит.
Пожалей меня, ты знаешь, как я тебя люблю.
Твой дядя
Леопольд д'Авриньи».
XXV
Вот что случилось.
Окончив писать письмо Антуанетте, Амори покинул свою комнату; никто его не видел, никто не встретил, он прошел через большую гостиную, остановился у двери Мадлен и не услышал никакого шума; без сомнения, Мадлен уже сделала вид, что легла, чтобы миссис Браун ушла; он вышел на крыльцо и прошел в сад.
У Мадлен все закрыто: ставни и занавески. И нельзя было увидеть тень от света; единственное окно на фасаде светилось — окно господина д'Авриньи.
Амори посмотрел на это окно с выражением, похожим на угрызение совести.
Отец и возлюбленный следили за Мадлен, но какая разница в этом бдении!
Один, преданный любви, следил за ней, советуясь с наукой, чтобы вырвать ее из рук смерти.
Другой из эгоистической любви согласился на свидание, хотя знал, что это свидание может быть гибельным для той, которая о нем просила.
Амори подумал на миг, что нужно вернуться и сказать Мадлен через дверь:
— Оставайтесь у себя, Мадлен, ваш отец бодрствует и может нас увидеть.
Но в это время свет в окне господина д'Авриньи вдруг погас, и на крыльце появилась тень, нерешительно спускавшаяся по ступеням. Амори бросился навстречу, забыв обо всем, так как этой тенью была Мадлен.
Мадлен вскрикнула и оперлась на руку своего возлюбленного, дрожащая от волнения, понимая, что поступает плохо; Амори чувствовал, как бьется ее бедное сердце рядом с его.
На мгновение оба остановились, не говоря ни слова и почти не дыша — так велико было их волнение.
Наконец Амори проводил девушку в беседку, окруженную сиренью, розами, жасмином, где она обычно располагалась днем; когда она села на скамью, он устроился рядом с ней.
Мадлен была права, не боясь ночной свежести. Наступила одна из летних прелестных ночей, теплых, чистых и усыпанных звездами; взгляд, поднимаясь к небу, казалось проникал в бесконечные незнакомые глубины, где блестели в пыли алмазов почти невидимые звезды.
Мягкий ветерок, как дыхание листвы, пробегал по ветвям деревьев.
Тысячи шумов столицы удалились, умирая, и уступили место глухому и далекому рокоту, который не прекращался никогда и который считается дыханием спящего города.
Соловей пел в глубине сада, останавливаясь вдруг, чтобы начать снова свою капризную песню, а она то расцветала нежной и сладкой мелодией, то вспыхивала светлыми нотами, пронзительными и громкими.
Это была одна из тех гармоничных ночей, созданных для соловьев, поэтов и влюбленных.
