Пьер Лоти - Роман одного спаги
– А ведь верно, – с волнением произнес он, наклонившись, чтобы получше разглядеть малыша, – верно… Он почти белый!..
Мальчик, смуглый и все-таки белый, как спаги, отверг материнскую кровь, целиком унаследовав кровь Жана; у него были большие, бездонные глаза и та же красота. Малыш тянул ручонки и уже глядел серьезно, хмуря маленькие брови, словно стараясь понять, зачем он явился в этот мир и почему его севеннская кровь оказалась смешанной с нечистой черной.
Жан чувствовал себя побежденным неведомой внутренней силой, волнующей и таинственной; незнакомые доселе чувства пронзили его до глубины души; он наклонился и ласково, с молчаливой нежностью поцеловал сына.
Да и голос Фату-гэй пробудил в сердце множество уснувших воспоминаний; огонь страсти, привычка обладания связали их прочными, неразрывными узами, неподвластными и разлуке.
К тому же на свой лад она хранила ему верность, а он, он чувствовал себя таким одиноким!..
Жан позволил ей надеть себе на шею африканский амулет и разделил с ней свой дневной паек.
XVI
Корабль продолжал путь. Река бежала дальше на юг, и местность вокруг менялась.
Теперь и на том, и на другом берегу появились низкорослые деревья, тщедушные акации, мимоза, тамариск с невесомыми листьями, трава и зеленые лужайки. Никаких следов тропической флоры, скорее уж подобие растительности северных широт. Если не считать сильной жары и гнетущей тишины, ничто вокруг не говорило, что пассажиры находятся в сердце Африки, можно было подумать, судно плывет по мирной европейской речке.
Хотя иногда глазам открывалась чисто негритянская идиллия. Под сенью рощиц, где вполне могли бы разыгрываться пасторали Ватто,[73] встречались порой увешанные амулетами и ожерельями африканские влюбленные парочки, пасшие тощих зебу или козьи стада.
А чуть поодаль – иные стада, их-то уж никто не пас: серые крокодилы, сотнями дремавшие на солнцепеке, погрузив живот в горячую воду.
Фату-гэй улыбалась. Глаза ее светились особой радостью. Она чувствовала приближение родного Галама!
И все же одна вещь ее беспокоила: завидев обширные, поросшие травой болота или окаймленные мангровыми деревьями унылые водоемы, она закрывала глаза, опасаясь увидеть черную морду выходящего из стоячей воды н'габу (гиппопотама), появление которого означало бы для нее и ее близких смерть.
Трудно вообразить, сколько ей понадобилось хитрости, настойчивости, изворотливости, чтобы попасть на корабль, где, как она знала, находится Жан.
Куда она направилась, покинув дом женщины-гриота? Где нашла себе пристанище, чтобы произвести на свет ребенка спаги? Бог знает.
Но главное другое: теперь Фату-гэй была счастлива, она возвращалась в Галам, и возвращалась туда не одна – ее заветная мечта сбылась.
XVII
Диалде был расположен у слияния Сенегала с безымянной речкой, берущей начало на юге.
Там находилась негритянская деревня, не имевшая особого стратегического значения, ее защищало оборонительное сооружение французской постройки – блокгауз,[74] похожий на изолированные форты внутренних районов Алжира.
Отсюда рукой подать до владений Бубакара-Сегу; именно здесь, среди дружественных пока племен, собирались воедино, чтобы стать лагерем, французские силы и союзная армия бамбара.
Местность представляла собой плоскую равнину, однообразную и засушливую, характерную скорее для низовьев Сенегала.
Хотя попадались уже небольшие рощицы и даже леса, напоминавшие, что это Галам, центральные лесистые районы.
XVIII
Первая разведка, в которой принимали участие Жан, сержант Мюллер и великан Ньяор, проводилась к востоку от Диалде, в направлении Джидиама.
По словам старых испуганных женщин из союзного племени, на песке они видели свежие следы большого числа пехотинцев и всадников: судя по всему, здесь проходило войско великого черного короля.
За два часа трое спаги изъездили на лошадях всю равнину вдоль и поперек, но не нашли никаких признаков человека, а тем более целой армии.
Зато обнаружили на земле следы всевозможных африканских зверей. Следов было множество – начиная с большой круглой ямы, вырытой гиппопотамом, и кончая едва заметным треугольничком от копытца быстроногой газели. Песок, затвердевший после последних дождей, с безупречной точностью хранил вверенные ему обитателями пустыни отпечатки лап обезьян, когтей леопардов и львов, размашистых, нескладных шагов жирафов; характерные полосы прочертили ящерицы и змеи; не осталось бесследным вкрадчивое передвижение шакалов, запечатлелись и поразительные прыжки преследуемых ланей. И за всем этим угадывалось ночное буйство дикой природы, то страшное биение жизни, которая пробуждается в пустынях с наступлением тьмы, ибо молчаливыми пустыни бывают лишь до тех пор, пока солнце озаряет их просторы своим пылающим оком.
Топот лошадей распугал прятавшуюся в зарослях дичь: места для охоты тут были чудесные. Красные куропатки[75] вспархивали прямо из-под ног. Но спаги отпускали на волю пернатых: цесарок, голубых и розовых соек,[76] дроздов металлического оттенка и больших дроф – искали следы человека, но так и не нашли.
Близился вечер, горизонт заволокло густым туманом. Небеса налились тяжестью и застыли – такие заходы солнца обычно рисуются воображению, когда представляешь себе доисторические времена, эпоху с более жаркой, насыщенной жизненными субстанциями атмосферой, давшей возможность расплодиться на первобытной земле чудовищным мамонтам[77] и плезиозаврам…[78]
Небо потихоньку заволакивало пеленой; лучи солнца, догорая, тускнели, светило становилось мертвенно-бледным, потом внезапно преобразилось – разрослось безмерно и сразу погасло.
Ньяор, следовавший за Мюллером и Жаном, со свойственной ему беспечностью заявил, что продолжать разведку бессмысленно, его друзья тубабы проявят ненужное рвение, если будут упорствовать.
И действительно, вокруг полно было свежих львиных следов; лошади, дрожа от ужаса, останавливались, почуяв на песке отпечатки страшных когтей.
Посовещавшись, Жан и сержант Мюллер решили вернуться, и вот уже три лошади во весь опор мчались к блокгаузу, белые бурнусы всадников развевались на ветру. Вдруг вдалеке послышался тот самый, невыразимый, глухой рык, который мавры называют громоподобным: рык преследующего добычу льва.
Трое скакавших галопом мужчин были отважны и все-таки испытывали что-то вроде головокружения от скорости, не говоря уже о заразительном страхе, заставлявшем лететь словно ветер обезумевших лошадей. Смятый копытами тростник, хлеставшие по ногам ветки казались полчищем львов пустыни, брошенных им вдогонку…
