Мария Кунцевич - Чужеземка
— Не засиживайся там, ты плохо выглядишь, я буду тебя ждать.
Адам выпрямился, зорко посмотрел на Розу, спрашивая взглядом, что это? Глаза у нее были добрые. Она еще добавила:
— Ты должен больше думать о своем здоровье… Адась.
У Адама тогда задергалось лицо от напора чувств, слишком сильных для его хилого тела. Он что-то пробормотал, с минуту стоял неподвижно, глубоко вздохнул. Потом, с шапкой в руке, ушел, сияющий.
Дома Роза вскоре забыла о муже. Владик рассеянно обнял ее в знак сочувствия. Он не мог пойти на кладбище, был занят трудным математическим заданием, а откладывать не хотел, — близились экзамены на аттестат зрелости. Аттестата он жаждал всей душой. Аттестат казался ему ворогами в его собственный, независимый мир, — он все меньше интересовался делами родителей. Роза почувствовала равнодушие, с каким обнимал ее подрастающий сын, и тоска по Казику, горькая, как никогда, нахлынула на нее с новой силой.
Она наскоро управилась с хозяйственными делами, некоторые отложила на следующий день и дрожащей рукой заперлась у себя, торопясь уединиться, пока не утихла боль в сердце. Она любила больше всего — страдать по вине жестокого таинственного рока. Страдания давали ей право на гнев. Милости судьбы — здоровье, красота, удача в трудах — не воодушевляли ее: они обязывали к примирению с жизнью. Зато любовь, смерть, роковая вина, обреченность — да, Роза любила ощущать сердцем их когти. Тогда она могла пренебрегать действительностью, парить над порядками мира, безраздельно отдаваться музыке.
В десятую годовщину смерти Казика, вернувшись с кладбища домой, где первородный сын, единственное близкое ей существо, не мог дождаться, когда наконец можно будет ее покинуть, Роза особенно остро почувствовала освобождающий гнет несправедливости. Ведь у нее одно за другим отнимали все, что привязывало ее к земле. Сначала Луиза отняла Таганрог — шумное беспечное детство, неомраченную страданием родину; потом московская курсистка — Михала; маэстро Януарий отнял величие; Адам — счастье; наконец смерть взяла Казика, а жизнь забирает Владислава. Что же ей было делать с этим убожеством, с этой пустотой?
Взволнованная видом могилы, Роза долго плакала, одурманиваясь воспоминаниями, пересчитывая старые раны и раздирая новые. Наконец она достигла должного состояния — какой-то злобной радости, которая позволяла ей чувствовать себя свободной. Она даже опустилась на колени и стала биться головой об пол. Так она всегда делала в подобных случаях — уходила в боль, чтобы освободиться от обязанностей. Это не был порыв к молитве, к смирению. Просто шея, плечи — все тело, вечно напрягавшееся в королевской осанке, жаждало отдыха, а детская душа — унижения.
Бог никогда не помогал Розе. С детства слыша о его существовании, она иногда пыталась оправдаться перед ним или призывала на помощь. Он, однако, ни в чем себя не обнаруживал, не присылал повелений, не отвечал на призывы, не принимал объяснений. И в самую важную минуту жизни так подвел ее. Когда Михал уезжал из Варшавы в Петербург, в политехнический институт, Роза повесила ему на шею свой крестик — божий знак. Они побежали в костел. Роза велела жениху стать на колени перед главным алтарем, перед ковчегом, где хранились святые дары, а сама отступила на нижнюю ступеньку, чтобы наисвятейшая сила вся была направлена на Михала. Красная лампадка над ними светилась, как сердце. Роза шептала, не смея поднять глаз на алтарь, одну руку прижимая к виску, другой как бы подталкивая Михала к господу, в его отцовские объятия.
— Боже, творец наш, владыка всего мира, смотри, вот это Михал. Это Михал, мой самый любимый, он всегда будет слушаться тебя и поклоняться тебе. Вели ему быть хорошим. Пусть помнит в разлуке. Пусть не нарушит клятвы. Позволь мне быть с Михалом до самой смерти, и я буду верно служить тебе.
Так она шептала, а потом помолилась вслух, с доверием и преданностью:
— Отче наш на небесах, да святится имя твое, да придет царство твое, да будет воля твоя на небе и на земле.
Она верила, что божия воля не может быть злой или бессильной, что бог не может повелеть свершиться измене или принять ее.
И как же повел себя бог? Можно ли было просить его более горячо, доверить ему сокровище более драгоценное, чем любовь?
На хорах костела св. Анны, в час расставания, Михал держал в руке крестик Розы. Опустив голову, он винился, говорил, что был недостоин дара. Роза дрожащими пальцами вцепилась в крест.
— Отдай, отдай, пусть у тебя не останется ничего моего!
Повернулась и с крестом ушла.
Но не убедил ее Михал в своей вине. Это бог был виноват. Это он, отец, оказался недостойным своих детей. Вместо того чтобы делать добро, он причинил зло. А может, он был недостаточно могуществен, чтобы предотвратить зло?
С тех пор Роза относилась к богу — в зависимости от накала чувств — то как к неприятелю, то как к существу, которое сгибается под бременем власти. Отказать ему в существовании она не могла. В лесах, в морях, в тучах его присутствие казалось ей несомненным. Понятия современной науки — первичные клетки, филогенез, самодвижение космоса — ничего не говорили ее воображению. Во время грозы Роза отчетливо слышала голос бога, ночью видела черный след его полета среди звезд. Она верила, что бог благоприятствует деревьям, ручьям, волкам, любит их и понимает. И по-звериному пряталась, когда он гремел громами, надеясь таким образом обезоружить его. В солнечные дни, среди цветущих деревьев, она его восхваляла, боясь, как бы он не изгнал ее из своего рая. Однако перед напором человеческих страданий и нужд бог решительно пасовал. Если он не сумел уберечь Михала от измены, как же может он спасти ребенка от смерти, бедняка от голода, мать от одиночества, слабого от эксплуатации? Доверие Адама к божьему могуществу и всеведению бесило Розу. Она видела в этом малодушие… «Все сваливаешь на бога, — говорила она, — смилуйся, ему не поднять столько бараньих судеб, надорвется».
Время от времени, в периоды относительного спокойствия, Роза делала попытки заключить с богом союз: ходила к исповеди, причащалась, следила за исполнением десяти заповедей, сыновьям напоминала, чтобы не забывали креститься и соблюдали посты, оказывала уважение мужу… все это в надежде, что бог изменился, что он уже не так жесток или не так слаб, как прежде, и, умиленный ее благочестием, окажет свою божественную сущность. Но жизнь текла своей колеей, по-прежнему полная горькой бессмыслицы, и Роза все реже думала о творце.
На могиле Казика, в ту ужасную годовщину, ее охватил страх. Деревья шумели, ворон, словно недобрый вестник, каркал небу о земле, проплывали облака, — медленные, неотвратимые, чужие. Адам бил себя в грудь и целовал крест, люди на соседних могилах зажигали свечки в честь своего угнетателя. Роза разрыдалась:
