Сидони-Габриель Колетт - Ангел мой
– О Нунун!.. Бедная моя Нунун…
– Оставь меня, – вскричала она с необъяснимым гневом, вырывая у него руки.
Ей понадобилось мгновение, чтобы овладеть собой и ужаснуться своей слабости: она чуть было не разрыдалась. Как только она смогла говорить, она заговорила и даже улыбнулась:
– Так значит, теперь ты меня жалеешь? Но ведь ты только что обвинял меня.
– Я был неправ, – признал он смиренно. – Ты, ты была для меня…
И он жестом показал, что не в состоянии найти слов, достойных её.
– Была!.. – повторила она язвительно. – Да ты прямо надгробную речь произносишь, мальчик мой!
– Ну что ты говоришь… – сказал он с упрёком. Он покачал головой, и она прекрасно поняла, что ей не удастся его обидеть. Она напряглась всем телом и изо всех сил старалась обуздать свои мысли с помощью одних и тех же слов, которые твердила про себя: «Он здесь, передо мной… Полно, он всё ещё здесь… Он в пределах досягаемости… Но разве на самом деле он здесь?..»
Как она ни стремилась подчинить свои мысли этим ритмическим заклинаниям, они всё же вырвались наружу тяжёлым внутренним стоном: «Ах, пусть мне вернут, пусть мне вернут хотя бы то мгновение, когда я сказала ему: "Хочешь ещё гренок, Ангел?" Это мгновение ещё совсем рядом с нами, оно не потеряно навсегда, оно ещё не ушло в прошлое! Мы начнём всё сначала с этого самого мгновения, а то немногое, что произошло потом, не имеет значения, я сотру это, сотру… Я буду разговаривать с ним так, словно этих нескольких минут вообще не было. Так о чём я буду разговаривать с ним? Да, об отъезде, о чемоданах…»
Она действительно заговорила, но сказала совершенно другое:
– Мне ясно… Да, теперь мне ясно, что я не могу обращаться как с настоящим мужчиной с человеком, который способен из-за своей мягкотелости привести в смятение сразу двух женщин. Ты думаешь, я ничего не понимаю? Что касается путешествий, то ты предпочитаешь далеко не ездить, не так ли? Вчера – Нёйи, сегодня – здесь, ну а завтра… Так где же завтра? Опять здесь? Нет, нет, дорогой, нет необходимости лгать мне, у тебя вид приговорённого к смерти, тут тебе не обмануть даже женщину поглупей меня, вроде той, что ждёт тебя там…
Она резко взмахнула рукой, указывая в направлении Нёйи и опрокинув блюдо с печеньем, которое Ангел тут же поднял. По мере того как она говорила, боль её всё возрастала и превратилась в мучительное, агрессивное и ревнивое горе, болтливое горе молодой женщины. Щёки её стали пунцово-красными, прядка волос, завитая щипцами, спустилась на затылок, точно маленькая высохшая змейка.
– Даже её, даже свою жену ты не всегда застанешь дома, когда вздумаешь вернуться. С женщинами, милый мой, никогда не знаешь, в какой момент они ловятся на крючок, а уж тем более – когда с него срываются!.. Ты заставишь Шарлотту стеречь её, да? Что ж, неплохая мысль! Ах, как же я посмеюсь в тот день, когда…
Ангел поднялся, бледный и серьёзный:
– Нунун!
– Что – Нунун? Что – Нунун? Неужели ты думаешь, что сумеешь меня напугать? Ах, значит, ты собираешься действовать по своему разумению? Действуй! Ты далеко уйдёшь с дочерью Мари-Лор! Но учти: хотя у неё нет плеч и совершенно плоско сзади, это не помешает ей…
– Я запрещаю тебе, Нунун…
Он схватил её за плечи, но ей удалось встать, она с силой вырвалась из его рук и рассмеялась каким-то хриплым смехом:
– Ну, конечно! «Я запрещаю тебе, не смей говорить ни слова о моей жене!» Так ведь?
Он обогнул стол и подошёл прямо к ней, дрожа от возмущения:
– Нет! Я запрещаю тебе, надеюсь, ты хорошо меня слышишь, я запрещаю тебе портить мою Нунун!
Она отпрянула в глубь комнаты, бормоча:
– То есть как?.. Что это значит?..
Он шёл за ней следом, словно намереваясь наказать её.
– Да, запрещаю! Разве так должна разговаривать моя Нунун? Что это такое? Мерзкие жалкие уколы в жанре госпожи Пелу? И это говоришь ты, ты, Нунун? – Он гордо откинул голову назад. – Нет, я знаю, как должна говорить моя Нунун! Я знаю, как должна она думать! У меня было время это узнать. Я не забыл тот день, совсем незадолго до свадьбы, когда ты сказала мне: «По крайней мере, не будь злым… Постарайся не причинять ей боль… У меня такое впечатление, что лань бросают на растерзание борзой…» Вот твои слова. В них – вся ты! И накануне моей свадьбы, когда я удрал к тебе, ты помнишь, ты мне сказала… – Голос его сорвался, и всё лицо просияло при этом воспоминании. – «Иди, Ангел…» – Он положил руки Леа на плечи. – И даже этой ночью, – вновь заговорил он, разве ты прежде всего не спросила меня о том, не сделал ли я там чего плохого? Вот такой я тебя знал, моя Нунун, такой полюбил. И даже если нам суждено расстаться, неужели из-за этого ты станешь похожа на других женщин?..
Она смутно угадывала, что он хитрит, прячется за этими дифирамбами, и села, закрыв лицо руками.
– Как ты жесток, как ты жесток… – запинаясь пробормотала она. – Зачем ты вернулся?.. Я была так спокойна, я так привыкла…
Она поняла, что говорит неправду, и остановилась.
– А я – нет! – отвечал Ангел. – Я вернулся потому, что… потому, что…
Он развёл руками, потом уронил их, потом снова поднял вверх:
– Потому что я больше не мог обходиться без тебя, и нечего тут искать другое объяснение.
На мгновение они замолчали.
Она смотрела, поникнув, на этого нетерпеливого молодого человека, белого, точно чайка, чьи лёгкие ноги и раскрытые руки, казалось, были готовы к полёту…
Тёмные глаза Ангела блуждали над нею.
– Да, ты можешь гордиться, – сказал он внезапно, – ты можешь гордиться тем, что целых три месяца по твоей милости я жил ужасной… ужасной жизнью…
– При чём здесь я?
– При том, очень даже при том! Открывающаяся дверь – Нунун, телефонный звонок – Нунун, письмо в почтовом ящике – возможно, от Нунун… И даже в вине, которое я пил, я искал тебя и никак не мог найти «Поммери», которое пил у тебя… А ночью… О Боже!..
Он быстро и бесшумно ходил взад и вперёд по ковру.
– Да, теперь я знаю, что это такое – страдать из-за женщины, теперь я имею право говорить об этом. И все другие, которые придут после тебя, представляются мне просто… пылинками! Ах, как же ты сильно отравила меня!..
Медленно выпрямившись, она теперь следила за передвижениями Ангела. Скулы у неё были сухие и блестящие, лихорадочно-красного цвета, и от этого голубой цвет глаз казался совершенно невыносимым. Он ходил, опустив голову, и продолжал говорить:
– Ты и представить себе не можешь, что такое было Нёйи без тебя первое время после моего возвращения! И вообще, всё без тебя… Мне казалось, я схожу с ума. Как-то вечером малышка плохо себя чувствовала, я уже не помню, что с ней было, что-то у неё болело… Мне было жаль её, но я поскорей ушёл из комнаты, потому что ничто на свете не могло бы мне помешать сказать ей тогда: «Подожди, не плачь, я позову Нунун, она тебя вылечит…» Кстати, ты ведь пришла бы, да, Нунун? А какой ужасной жизнью я жил потом, в гостинице «Моррис»! Я нанял Десмона, хорошо ему платил, и вот с ним-то я и говорил иногда по ночам. Я рассказывал ему, как будто он не знал тебя: «Старик, другого такого тела не существует… Ты вон гордишься своим сапфиром – спрячь его, старик, потому что у неё глаза такой голубизны, что они не сереют даже на свету!» И ещё я ему рассказывал, какой ты могла быть вредной и никому не позволяла одержать над собой верх, даже мне… И ещё я говорил ему: «Когда на этой женщине шляпка, которая ей идёт, – та, Нунун, с полями, тёмно-синяя, прошлогодняя, – да ещё при её умении одеваться, ни одна женщина рядом с ней не устоит!» А твоя манера говорить, твоя улыбка, твоя удивительная походка… Я говорил Десмону: «Ах, старик, такие женщины, как Леа, – это тебе не фунт изюма…»
