Александра Девиль - Оберег волхвов
— Ты не хотела бы рассказать мне правду?
Не без труда Анна решилась взглянуть на Евпраксию Всеволодовну. Ярко-бирюзовые глаза боярышни встретились с черными миндалевидными глазами бывшей императрицы. Анна вспомнила, что матерью Евпраксии была знатная половчанка, на которой Всеволод женился, когда умерла его первая супруга — греческая царевна Мария Мономах. Почему-то Анне была приятна мысль, что эта царственная женщина тоже наполовину половчанка — как и Дмитрий.
— Не бойся меня, я хочу тебе помочь, — сказала Евпраксия своим удивительно теплым грудным голосом и неожиданно улыбнулась. — Но как это сделать, если я ничего о тебе не знаю? А чутье мне подсказывает, что ты хотела бы с кем-то поделиться своими заботами. Или не так?
Анна молча кивнула, не найдя в себе сил скрыть столь очевидную истину. Евпраксия увела ее вглубь монастырского сада, где они сели на скамью под раскидистым деревом.
— Ты, наверное, очень одинока, — вздохнув, отметила дочь Всеволода. — В монастыре тетушка ограждала тебя от подруг, а в доме отца всем заправляет мачеха.
Проницательность удивительной женщины смутила Анну. Внезапно девушка подумала о том, что даже будь Евпраксия величайшей грешницей на свете, все равно у нее нельзя отнять ни ум, ни доброту. И тогда, презрев всяческие сомнения, Анна заговорила о наболевшем:
— Ты угадала, госпожа, все так и есть. Моя тетя, матушка Евдокия, была, конечно, святая женщина, но она многое от меня скрывала. Она хотела, чтобы я общалась только с монахинями и монахами, а в мирскую жизнь не погружалась. Правда, после ее смерти у меня появилось несколько подруг… во главе с Федосьей… но мне кажется, они меня не любили.
— Наверное, эти подруги служили Завиде, — предположила Евпраксия.
— И еще… тетушка всегда учила меня, что все мужчины — нечестивые злодеи… кроме, конечно, монахов и святых богомольцев. Она говорила, чтобы я никогда не верила мужчинам, не поддавалась на их уговоры… — Анна замолчала и прикусила губу, словно боясь сказать лишнее.
Евпраксия, слегка улыбнувшись, продолжила мысль собеседницы:
— А ты сегодня отступила от тетушкиных наставлений и не только поверила мужчине, но и выручила его из беды, хотя этот мужчина — далеко не монах.
— Но разве я была не права? — Анна порывисто вскинула голову, и глаза ее сверкнули. — Ведь этот человек… Дмитрий-Ратибор… совсем не злодей… даже наоборот, герой. Простые люди его прославляли. А меня бы стали проклинать, если бы он был наказан. Разве я не должна была его спасти?
— Ты сделала правильно, милая, — подтвердила Евпраксия и ободряюще похлопала боярышню по руке. — Тебя никто не учил, но ты сама во всем разобралась.
— Трудно разобраться, когда многого не понимаешь, — вздохнула Анна. — Я жила словно с завязанными глазами. Даже саму себя толком не знаю. Вот, например… Слышала, как люди называли меня уродливой и слабоумной. Но такая ли я на самом деле? Купец Дмитрий сказал, что я…
— Что ты красивая и разумная девушка? Да, это так. Он сказал тебе чистую правду.
— Но почему же другие думают иначе? Почему и Дмитрию я показалась противной, когда ехала из Билгорода в Киев?
— Да, это странный случай… — Евпраксия задумалась и, сорвав ветку клена, стала рассеянно водить ею по земле, словно рисуя какие-то знаки. — Пока тебя никто в Киеве не видел, слухи о твоем уродстве и безумии можно было распустить через подкупленных сплетников и холопов. Но твой приезд в город многое менял. Надо было как-то поддержать тот обман, которым окружили твое имя. И я думаю, что вместо тебя толпе была показана другая девушка — действительно уродливая да к тому же умеющая изобразить слабоумие и злобность.
— Не может быть! — воскликнула Анна, и ее глаза от удивления расширились. — Ведь я точно помню, что ехала по той самой дороге и задремала. И Дмитрий говорит, что я была как во сне. Может быть, меня заколдовали, превратив на время в поганое чудище?
— Ты христианка и не должна верить в колдовство, — с ласковой строгостью сказала Евпраксия. — То, что темные люди называют колдовством и злыми чарами, обычно имеет вполне земное и будничное объяснение. Тебя, милая, не заколдовали, а напоили сонным зельем и на время пути подменили другой девицей.
— Но как бы меня привезли в Киев? По другой дороге, что ли?
— Не думаю. Нарядная и красивая боярышня не могла прибыть в город незаметно, да еще среди бела дня. Скажи… на том возке, что ты ехала, было много тюков с нарядами и тканями?
— Да, конечно. Я среди них сидела.
— Думаю, что когда ты заснула, тебя скрыли под этими тюками, а твое место заняла другая. Перед самым въездом в монастырь тебя опять посадили сверху и разбудили, а подменявшая тебя девица просто скрылась, вот и все. Мне говорили, что правил лошадьми какой-то родственник Завиды. Это так?
— Не знаю, но Хвороща называла его Вокшей. Я видела его только раз и плохо запомнила.
— Наверное, он сделал свое дело и сразу же уехал. Может быть, та безобразная холопка уехала вместе с ним.
— Но зачем Завиде и Бериславе понадобилось так меня опозорить? Что я им сделала плохого? — Анна всплеснула руками, и на ее юном лице отразилось такое искреннее недоумение, что Евпраксия даже улыбнулась и незаметно вздохнула.
— Ты еще дитя, Аннушка, и не знаешь, что такое зависть, ревность, злоба. Это очень сильные чувства. Люди, которые ими охвачены, способны горы перевернуть, лишь бы уничтожить своих соперников. Завида и Берислава всегда хотели, чтобы ты была подальше от боярского дома и скоротала свой век в монастыре — одинокая, никому не видная, никем не любимая. Когда же появился князь Глеб, они поняли, что надо действовать хитростью. Князь должен был убедиться, что слухи о твоем уродстве и слабоумии правдивы. Вот они и устроили всю затею с ряженой холопкой. А ты, воспитанная тетушкой в крайней строгости, невольно этому помогла. Если бы ты не пряталась в монастырях и не куталась в покрывала, а открыто бы явилась в отцовский дом, — ничего бы у твоих злопыхательниц не получилось.
Анна некоторое время молчала, обдумывая слова Евпраксии, а потом уверенным тоном произнесла:
— Теперь я понимаю: все именно так и было, как ты говоришь, госпожа. Без тебя я бы путалась, словно в потемках. А ты мне все по полочкам разложила. Тебе бы в княжеском суде выступать, государыня. Ты бы лучше всех судейских чиновников разобралась.
— Однажды я уже выступала в суде… в очень высоком суде. Я обвиняла собственного мужа, императора Генриха.
Тень мрачных воспоминаний легла на лицо Евпраксии. Или это была тень от тучки, за которую спряталось заходящее солнце? Анна молчала и неотрывно смотрела на собеседницу, готовая внимать каждому ее слову. Все, что говорила Евпраксия, было новым и безумно интересным для юной послушницы. Но продолжение разговора было прервано приходом игуменьи, матушки Феклы. Строго взглянув на собеседниц, она напомнила о вреде праздных разговоров и пожурила Анну за несдержанное поведение и драку с Бериславой. Девушка опустила глаза, не зная, как оправдаться. Матушка Фекла вызывала у нее больше уважения, чем Гликерия, новая игуменья Билгородского монастыря. Но вместе с тем Фекла с ее подчеркнутой строгостью напоминала матушку Евдокию, а потому перед ней Анне было особенно стыдно за свой проступок и невольный грех лжесвидетельства.
