Сьюзен Виггз - Прими день грядущий
Потеряв из виду Джима Рея, Рурк рискнул оглянуться назад и увидел, что его догоняет высокий индеец с перьями на голове. Дикарь, рядом с которым бежал худенький юноша, неожиданно издал воинственный клич и высоко поднял томагавк. Рурк сделал отчаянный рывок вперед, пытаясь преодолеть небольшой холм, но ему преградило дорогу упавшее дерево, высотой в человеческий рост. Он успел спрятаться за него, укрывшись в подлеске, и преследователи пробежали мимо. Дрожащими руками Рурк зарядил пистолет, готовый теперь во всеоружии встретить бандитов. Несмотря на холод и мелкий моросящий дождь, его лоб покрылся капельками пота.
Наконец, не дальше чем в трех футах от себя, Рурк заметил ногу в мокасине. Смерть оказалась так близко, что ее можно было попробовать на вкус. Уже в который раз Рурк спросил себя, что он делает в этой глуши? Рурк убивал, когда приказывали, и сам, словно животное, становился объектом охоты, покидая стены форта. В минуты, подобные этой, забывались высокие идеалы свободы и независимости и с тоской вспоминался уют собственного дома, веселый смех Хэнса, милое лицо Дженни…
В этот момент воин из племени Шони, обнаружив Рурка, издал радостный клич, который превратился в предсмертный хрип после выстрела пистолета. Из груди индейца брызнула кровь.
Рурк во весь рост поднялся из своей засады, почувствовав растущую в нем силу и темное запретное удовольствие от того, что уничтожил врага. Однако его ликование длилось недолго: он услышал отчаянный вопль.
– Нота! – кричал индейский мальчик. – Нота, нота! Рурк знал, что это означает: «Мой отец!». Он вздрогнул, представив, каково мальчику видеть смерть отца.
Неожиданно юноша замолчал и пристально посмотрел на Рурка, который как раз снова перезарядил пистолет. На вид ему было лет двенадцать, но глаза индейца горели такой отчаянной ненавистью, что Рурк просто оцепенел. Это казалось почти невозможным: разве мог ребенок испытывать с такой силой подобные чувства?
– Рурк Эдер! – снова закричал мальчик, повторяя ранее услышанное им в поросшей кленами низине имя.
Затем он резко повернулся и помчался в лес, снова и снова повторяя имя, как странный гимн, словно стараясь выжечь его, подобно клейму, в своей памяти. Никогда еще Рурк не слышал клятвы мести, выраженной так ясно. Он знал, что должен немедленно убить юношу из своего пистолета, но не мог отнять эту молодую жизнь так же, как только что у его отца.
В Кентукки наступило зимнее затишье. Мужчины форта Харродсбург проклинали холод, потому что им приходилось вырубать в лесу колья для частокола, которым была огорожена каждая из многочисленных хижин. Они занимались также тем, что вытаскивали из ограды форта индейские мушкетные пули, пополняя тем самым запасы свинца.
Рурк работал со своим другом, Нилом Кумзом, который, выковыривая кончиком ножа пулю, недовольно ворчал:
– Вот тебе еще еда, Вельзевул.[7]
– Возможно, это как раз та самая пуля, которую ты всадишь в вонючую шкуру Блэкфиша.
Рурк добродушно усмехнулся: по странной охотничьей привычке Кумз часто беседовал со своим ружьем.
– Эта работа хоть как-то скрашивает жизнь в форте, которая скучнее смерти, – проговорил Рурк.
Кумз скептически поднял бровь:
– Ерунда, Рурк.
– Ну, безусловно, она скучна до тех пор, пока кто-нибудь не попытается ворваться в форт и снять с тебя скальп.
Кумз согласно кивнул в ответ. Действительно, условия жизни в Харродсбурге казались отвратительными: от грязи, навоза, человеческих испражнений стояла невыносимая вонь. Солдаты жили по законам насилия; грубые, усталые, раздраженные, они постоянно срывались на ссоры и драки.
Рурк считал позором то, что дикие просторы Кентукки превратились в столь зловещее место. В древних девственных лесах ощущалось что-то могучее. Богатые запахи земли, журчание ручьев, струящихся буквально из каждой расщелины в скале – все это делало насилие здесь противной Богу войной с природой.
Рурк часто вспоминал о доме, о Хэнсе, о Дженни. Впрочем, глупо даже мечтать об этом, ведь она ни разу не намекнула ему на взаимность.
– У тебя такой вид, словно ты скучаешь по дому, – предположил Кумз.
Рурк кивнул:
– Так оно и есть, хотя об этом даже трудно вспомнить. Скоро мой собственный сын не сможет меня узнать.
– Зато жена, наверное, хранит о тебе память.
– Моя жена умерла, когда родился сын.
Кумз сочувствующе хмыкнул:
– Значит, тебе остается скучать только по мальчишке. А вот меня ждет самая хорошенькая девушка в Пенсильвании.
Рурк сразу вспомнил Женевьеву, вкус ее губ, когда он запечатлел на них прощальный поцелуй.
– Я тоже прекрасно знаю, что такое – скучать по хорошенькой женщине, – мрачно возразил Эдер.
Они продолжили работу в дружеском молчании. Сгустившийся туман мешал им в поисках. Выискивая в заборе пули, Рурк наклонился к самой земле и нашел промокший под забором листок бумаги.
– Что это? – поинтересовался Кумз.
– Визитная карточка парня из племени Шони, – хмуро ответил Рурк. – Англичане заставляют индейцев бросать листовки, сочиненные в Детройте. Кажется, они уверены, что, наобещав кучу всего, убедят нас сдаться.
Кумз презрительно фыркнул, а Рурк смял листовку и отбросил ее в сторону. Правда, с одним он спорить не мог: ситуация в Кентукки складывалась отчаянная. Харродсбург и Бунсборо – последние оставшиеся американские крепости, и, если говорить честно, они были не столь уж сильными.
Харродсбург беспорядочно раскинулся на берегу реки. Его хижины были битком набиты женщинами, детьми, ранеными и больными. На территории лагеря горело несколько костров, которые постоянно пытался погасить непрекращающийся дождь. Он уже насквозь пропитал полотно палаток, где жили мужчины, и заставлял лошадей трясти головами, чтобы отогнать тоскливый холод.
Продолжая ковырять ножом в заборе, Рурк старался не думать о прошедшей неделе.
Холод стоял нечеловеческий, достаточный для того, чтобы любой из военных потерял силу, но только не воин Шони. При мысли об этом Рурк так сильно сжал кулак, что ногти почти вонзились в ладонь. Вот уже несколько недель он сражался с индейцами и все еще никак не мог привыкнуть к их дикой безжалостности.
Снабженные британским оружием, индейцы воевали, не обращая внимания на ужасную погоду. Сейчас, правда, они исчезли, но в форте все знали, что краснокожие скоро вернутся.
Рурк считал бой не самым страшным в этой жизни. Тяжелее всего были его последствия: боль ран, ужас потерь. Радость от того, что ты уцелел, ощущалась недолго. А вот холод, пустота в душе от убийства и кровопролития оставались с человеком навсегда, не отступая даже во сне.
