Жюльетта Бенцони - Путешественник
Не было ничего азиатского и в его костюме. Он одевался в черные или темные тона и в белоснежное белье, облегавшее его крупное энергичное тело и плечи корсара с проступавшими из-под кожи выпуклыми удлиненными мышцами. Его длинные ноги всадника были обуты в мягкие, как перчатки, сапоги, в чем выражалось презрение незнакомца ко всевозможным изящным туфлям с серебряными и золотыми пряжками или другими затеями, не оставлявшими равнодушными щеголей того времени.
Он и в самом деле имел внушительную наружность, но одна служанка в гостинице, которая в благодарность за небольшую услугу в придачу к серебряной монете получила от него улыбку, была потрясена и ночь не спала, придумывая, как бы еще разок заслужить такую же награду. Но в то же время его имя — ведь он, разумеется, не был безымянным незнакомцем — ни на кого не производило впечатления. Он носил простую, без признаков дворянского звания фамилию, от которой веяло старой доброй Нормандией. Многие тотчас вообразили, что под вей наверняка скрывается другая. Однако не было никакой тайны, никакого скрытого прославления — и на то были причины — в имени Гийома Тремэна…
Под большими зонтами паланкины словно превращались в гигантские цветы из сатина, бархата и кружев, распускавшиеся по мере того, как из них извлекали дам в платьях «панье», в высоких напудренных прическах, бывших тогда в моде в Версале и из-за которых им приходилось путешествовать на коленях. Тем временем Гийом и Феликс сидели в небольшой гостиной, прилегавшей к их комнатам в гостинице «Гран Тюрк», и не в первый раз живо обсуждали пристрастие Тремэна к сапогам.
— Если ты хочешь, чтобы тебя приняли в обществе, ты должен соблюдать обычаи: в салон не являются в сапогах. В конце концов ты же согласился с этим в Париже, а здесь? Тут одеваются точно так же.
— Возможно, но я на это смотрю иначе. Я не уверен, что хочу быть принятым в этом обществе…
— Если ты собираешься здесь жить, у тебя нет выбора…
— Ты считаешь? Посуди сам! Я и так, как ты говоришь, пользуюсь репутацией человека оригинального, я бы сказал, редкого зверя. Почему же тогда не предоставить мне право отличаться от других? Я нахожу, что мягкая замша прекрасно сочетается по цвету с моим костюмом и не менее элегантна, чем ваши драгоценные пряжки, ленты и белые шелковые чулки, обрубающие силуэт. В Порто-Ново я ходил босиком, потому что в сандалиях мне было неудобно. Так и здесь: мне неудобно в башмаках — кожа слишком грубая! Феликс расхохотался:
— Ты смеешься надо мной! У тебя ноги мозолистые, как у нищего в Пондишери. Просто ты не хочешь! А что ты станешь делать, если будут танцы?
— Еще не родился тот, кто увидит меня танцующим. В моей душе ничего нет от баядерки… К тому же ты видел, какая погода? Как ты собираешься добираться до своей красавицы?
— Может, закажем тачку (Род стула, снабженного колесом, отсюда и его название. — Прим, авт.)?
— Чтобы походить на знатных особ? Она для меня слишком мала. Я поеду на лошади…
— Да ведь это в двух шагах!
— Тем более! К тому же идет дождь! А ты еще пытался убедить меня пойти пешком..
В глубине души Гийом был согласен с тем, что словесная перепалка по поводу детали туалета была ребячеством, и все же придавал этому значение. В течение нескольких недель, проведенных в столице, он по доброй воле смирялся с часто непостижимыми в его глазах правилами, принятыми в салонах, так как за этим ничего не следовало. Но сегодня, собираясь познакомиться со сливками общества в стране, где он надеялся оставить свой след, он считал, что может выйти под собственным флагом. Тем более что от Феликса он знал, сколь важна роль женщины, которая должна была выйти ему навстречу в обществе, вызывавшем в нем инстинктивное отвращение, хотя к нему и принадлежал Феликс, которого он так любил.
Дружба их длилась около трех лет. Однако, несмотря на непродолжительность, она безусловно отличалась силой и крепостью, что помогало ей противостоять превратностям судьбы, Со дня первой встречи они считали себя братьями. Но их привязывала друг к другу более тесная связь, чем узы родства. Союз был скреплен лучшим цементом: огнем английских пушек, который они бок о бок встретили на палубе королевского корабля, а еще раньше, на суше, пережили несколько стычек со шпагой в руке…
Их сближало многое, но роднили две вещи: страсть к морю и ненависть к англичанам. К тому же появление Феликса в жизни Гийома сыграло почти такую же определяющую роль, какую в свое время сыграл моряк Жан Валет в жизни сироты, когда ему грозила смерть в бухте Ла-Уг.
Оставив Варанвиля наедине с сомнениями, — он задумчиво выбирал рубашку, и это было нелегко, поскольку одно жабо отличалось от другого, но никакое не соответствовало его изысканному вкусу, — Гийом решил дожидаться друга у себя в комнате за стаканчиком испанского вина, надеясь с его помощью справиться с овладевшим им беспокойством.
Отвернувшись от окна, за которым небо не переставало лить слезы, он подставил ноги к веселому огню в камине. С тех пор как он вернулся во Францию, он обнаружил, что стал чувствителен к холоду. Странно для человека, появившегося на свет в Канаде и чьи предки все были родом из Котантена, печально известного своими дождями! Поэтому иногда, как, например, сегодня вечером, он спрашивал себя, удастся ли ему вообще когда-нибудь обрести в этой стране что-то привычное, почувствовать удовольствие от жизни и привязаться к ней. Солнце Индии, островов и южных морей оставило отпечаток не только на его коже. Интересно, сколько времени он сможет противостоять жгучему желанию увидеть его снова?.. И разве не светило оно над могилой человека, который более двадцати лет был ему отцом?
Устроившись в кресле, вытянув перед собой длинные ноги и положив ступни на подставку для дров, Гийом предался любимому занятию: он мысленно возвращался к годам, проведенным рядом с Жаном Валетом, которого он полюбил, быть может, даже сильнее, чем доктора Тремэна; пока Феликс кокетливо хмурил брови перед зеркалом, у него было предостаточно времени.
Первые дни стерлись из памяти: ночь, холод, боль, затем лихорадка и вызванные ею кошмары, — все смешалось воедино. Первые отчетливые воспоминания связаны с образом старика с бородой, как у Бога-Отца, склонившегося над ним в красном полумраке больших занавесок, — он давал ему странные микстуры, менял белье, перевязывал рану: поначалу это причиняло боль, но со временем он уже мог терпеть. Было и другое лицо, человека намного моложе, похожего на одного морского царя, о котором Матильда часто рассказывала ему разные истории, когда он подсаживался к ее прялке, — копна ярких светлых волос и такая же борода, серые, строгие, но внимательные глаза и глубокий голос, которым он долго говорил что-то в тот день, когда к раненому ребенку вернулась память и он стал требовать свою мать и хотел бежать на поиски убийцы. Терпеливо, простыми словами, казавшимися от этого особенно убедительными, Валет объяснял, что пока нельзя возвращаться на место преступления, что, напротив, следует держаться от него подальше, пока природа, терпеливая, но неторопливая, не превратит его в мужчину, способного сразиться со своими врагами. Гийом, конечно, воевал, защищался, тоже пытался убеждать: он хотел вернуться в Сен-Васт. С помощью мадемуазель Леусуа можно было узнать, кто убийца: им мог быть лишь тот, за которого Альбен Периго отбывал каторгу! Почти уверенный в том, что он знает это имя, Гийом чуть было не произнес его, но Жан Валет прикрыл ему рот своей широкой ладонью:
