Тоска Ли - Царица Савская
— Распорядитель, что принимал нас, передал мне и моим людям традиционные дары. Украшения, ткань, специи. И раба, обученного играть на лире, который, по их словам, играл еще для отца нынешнего их царя. Я привез его сюда на случай, если понадобится пролить свет на придворные сплетни Соломона.
Я кивнула, благодаря его за проницательность.
— Но прибывшие в ту ночь к моему лагерю привезли лишь один дар. Вот это. — Тамрин протянул мне сверток.
Я приняла его.
— И что они при этом сказали?
— Лишь то, что это дар от самого царя и что я должен вручить тебе его наедине. Вот и все.
Я развернула ткань — тот же известный финикийский пурпур.
Внутри оказалась еще одна обертка, полотно с вышитым на нем золотым львом. Я подняла взгляд на Тамрина и вновь заметила, как он на меня глазеет.
— Воистину, моя царица, я ничуть не преувеличивал твою красоту. Теперь, увидев твое лицо, я нахожу любую похвалу недостаточной, — тихо сказал он.
Но я была не в настроении для лести. Я подняла ткань с золотым вышитым львом.
Тамрин нахмурился.
— Такие львы стоят по обе стороны царского трона.
Я развернула ткань и увидела внутри фигурку быка. Искусно вырезанного черного быка с золотым кольцом в носу. Я смотрела на него невидящим взглядом и вертела фигурку в руках. Я бы решила, что это идол его бога, не знай я наверняка, что это не так. Что он поклонялся Неназываемому. А наши мастера делали очень похожие изваяния…
На спине быка было благословение Алмакаха.
Я держала в руках тот самый идол, который отправила с торговцем как дар царю.
— Он швыряет нам в лицо наши же подарки? Что это значит? — спросила я, комкая в кулаке дорогую ткань.
— Я… я не знаю, — ответил Тамрин, явно растерянный.
— Он не принял моего торговца. Он вернул мой идол. И он строит финикийские корабли, чтобы уничтожить нашу торговлю. Но, говорю тебе, этот так называемый царь пожалеет о том дне, когда услышал имя Билкис, царицы Сабы!
Я швырнула идол о стену, и тот раскололся.
— Иди! — велела я Тамрину. — Проследи, как напоят твоих верблюдов. Поешь. И, ради любви Алмакаха, помойся.
Когда он ушел, я рухнула на ближайший стул. Все это время Яфуш молча стоял в углу, не напомнив о себе и словом.
— Мне кажется, — тихо сказала я, — что это моя вина.
— Не думаю, царевна, что ты могла заставить этого человека делать то, что он делает.
Я слабо покачала головой.
— Ты уверен? Прошлой ночью я смотрела в садовый пруд, а часть меня молилась об избавлении от свадьбы с богом. И вот я получила то, о чем просила… Разве не в обычае богов делать каждую молитву загадкой, исполнять наши просьбы, но такой ценой, чтобы мы жалели о сказанном? Теперь Саба не только осталась без наследника, само ее благополучие под угрозой.
Что же за человек этот царь, предположительно мудрый и, очевидно, такой же высокомерный, как его бог? Этот царь новорожденной нации, уверенный в том, что смеет повелевать царицей земли, которая древней самого времени… Почему? Потому что он царь, а я — царица без мужа?
Потому что высокомерие заставило его оскорбиться, что я не поддалась и не отправила тут же посольство, как делали все остальные, — или потому что я не стала очередной прибыльной невестой?
Я ворошила эти вопросы, как волшебники ворошат камни с рунами, если не понимают выпавшего жребия и ищут пояснений в числе рассыпанных рун.
Что означало его желание стереть с лица земли наши торговые пути? Получив корабли, он мог отправить их вдоль южного берега Сабы прямиком в Хадрамаут, отвозя им лучшие благовония мира.
Нет. Он не хотел изолировать Сабу — только ее царицу.
Я вдруг поняла, что Яфуш уже стоит у стены, о которую я разбила идола. Он двигался так бесшумно, что, заметив его краем глаза, можно было принять его за обсидиановую статую, которая сама по себе поменяла положение.
— Думаю, тебе лучше взглянуть на это, царевна.
Я отвернулась.
— Я знаю. Я отдам животное за починку. Трех, — сказала я. Скорей всего, понадобится еще и написать раскаяние в осквернении и принести клятву на могиле отца. Возможно, даже отправиться в дальнее паломничество, до самого нового храма Нашшана, в качестве наказания.
— Думаю, тебе лучше все же взглянуть, царевна, — повторил Яфуш.
Я обернулась и увидела, что он внимательно смотрит на разбитого идола. Однако в обломках черного тела быка виднелось нечто намного более светлое. Я встала, подошла и присела на корточки рядом. Подняв быка с пола, я разделила его надвое — дерево треснуло в щепки. И я смогла рассмотреть, что внутри статуэтки полость, а в полости заключен небольшой свиток.
— Что это за проделки? — спросила я, вытаскивая его наружу.
Свиток был запечатан тем же изображением льва, которое я видела вышитым на ткани.
Я быстро сломала печать и развернула пергамент. И стоило взгляду пробежать по ровному финикийскому письму, как сердце начало колотиться.
За дверью раздался шум. Я свернула свиток и собрала с пола осколки идола, завернула в расшитый платок и пурпурную ткань.
— Быстрей, — сказала я, отдав сверток Яфушу. Тот последовал за мной в боковую дверь, в то время как открывалась главная и громкие голоса моего совета, полные любопытства и ярости, начали наполнять зал за нашими спинами.
Глава двенадцатая
Оказавшись в спальне, я быстро села у стола. Совершенно позабыв о разбитом идоле, который я уронила на подушку, когда вошла, дрожащими руками я развернула свиток.
Твои слова донес ко мне ветер. И как же они меня взволновали! Не желанием услышать собственное эхо, но тем, что твои слова были эхом моих собственных мыслей.
Поистине, ты загадка. Высшая жрица, женщина и царица. Кто ты на самом деле? Каково твое тайное имя? Кто эта женщина, что отказывает мне в своих послах и своей лести? Она либо бесстрашна, либо же безрассудна, но безрассудной она мне не кажется. Ты сказала, что пишешь мне только как женщина, но не пытаешься обольстить меня — ты женщина, что не рассчитывает на уловки, а испытывает меня сложными вопросами вместо лести. Мне говорили, что имя, которым зовут тебя в Пунте, означает «Женщина Огня». И ты зажгла меня.
Если ты нашла эти слова, ты достаточно подозрительна, чтобы изучить собственного бога. Лишь бесстрашные или безрассудные стараются распознать богов. Но нет, я оговорился — не безрассудные, но ведомые тем божественным и безумным стремлением к познанию, которое иные называют опасным. И потому мы опасны — поскольку не знаем иного способа бытия.
И оттого я сижу и веду этот разговор с самим собой, лишь представляя себе, что говорю с царицей. Поскольку вполне возможно, что эти слова сгниют в тайнике и рассыплются пылью во тьме. Но, так или иначе, нам придется поговорить. Не оттого, что я так велю, но потому, что так суждено.
