Ирэн Фрэн - Стиль модерн
Наконец, паника охватила и содержанок. Война застала их врасплох в кафе-танго, где они тихонечко дожидались начала дачного сезона, уверенные в том, что слухи о мобилизации были лишь дипломатическим кривлянием, поскольку совершенно невозможно, чтобы великие и богатые мира сего не выступили бы этим летом, как и всегда, на той единственной подходящей сцене, имя которой Довиль, пляж, «Нормандия». Некоторые светлые умы пытались избавить этих дам от их слепоты. Как притчу, им напоминали историю одного из пассажиров «Титаника», отказывавшегося верить в правдоподобность кораблекрушения: он остался в своем кресле, наблюдая затухающие огоньки в порфировых плошках и повторяя до последней минуты, пока корабль не погрузился в темноту: «Нет, это невозможно, потому что завтра бал…»
— Какие ужасные истории! — возражали кокотки. — А я вам говорю, что через десять дней мы будем в Довиле, эти дрязги не продлятся больше двух недель, мой министр меня в этом уверил!
— Ваш министр, может быть, это и говорил, мадам, — вежливо отвечали им, — но генералы заявляют, что, вероятно, война затянется месяца на три.
— Три месяца! Болтовня, вздор! Я вас умоляю! Это всем известно: военные никогда ничего не понимали в войне!
Потом, на мгновение обеспокоившись, они поправляли свои жемчуга, румянились и припудривались перед новым танцем.
И лишь 3 августа, а для более непонятливых 5 и 6 августа, стало очевидно, что в этом году сезон в Довиле пропал. Хуже того, в воздухе Парижа запахло добродетелью. Улицы заполняли офицеры и солдаты, все обнимали матерей, сестер, детей, одетых в темные цвета. В таких условиях совершенно невозможно было обновлять моду, придуманную Пуаре к летнему сезону. Начали с того, что отложили в шкафы платья для танцев, божественно шуршавшие шелка лунного света, усыпанные серебряными блестками, тафту с вышитыми вокруг груди раковинами. Нельзя было и подумать о том, чтобы выйти посреди всех армейских униформ в одеянии ценой на вес золота, в прозрачной тунике времен Империи с завышенной талией, в изысканном капоре образца эпохи Директории, с легкомысленными зонтиками, расшитыми гладью в пастельных тонах. Что касается костюмов для яхты, для пляжа — чистые сокровища, сущее разорение! — их нужно было выбрасывать: в следующем году мода уже изменится.
Итак, с большим сожалением кокотки перешли к английским костюмам, к строгим маленьким вещицам, слишком закрытым — настоящее несчастье в такие жаркие дни. Приличия требовали сукна, саржи, фетра, габардина. А цвета, боже мой! Не говоря уже о серо-стальной гамме, серых жемчужных, серо-коричневых тонах, можно было использовать зеленый хаки или скромный пепельно-голубой. Вытаскивали из коробок самые маленькие шляпки, какие только можно было найти, малюсенькие шапочки с короткими перьями в том духе, что надевали аристократки во время благотворительных визитов. На корсажи не отваживались налепить ничего, кроме буржуазных брошей; самые лицемерные вытащили старинные кресты или крестильные медальки, выловленные таинственным образом на дне ящика с подвязками. Наконец, с покрасневшими, отмытыми от краски глазами, с очищенными от лака ногтями, едва присыпав пудрой ненарумяненные щеки, осмелившись лишь на самые легкие духи, они решались выйти на улицу, изображая из себя невинность.
Распространялись слухи, что всех — бродяжек Бельвиля и танцовщиц танго из шестнадцатого округа, потаскушек и тех, кто на содержании у сенаторов, даже уличных певичек как интриганок высокого полета — оденут в серые блузы и силой, под угрозой немедленного расстрела, заставят работать на патронном заводе на Пантен. Им придется послужить Республике в час опасности.
В растерянности многие содержанки неутомимо обивали пороги у дверей своих друзей — депутатов или министров. Другие распродавали за пару су шикарные меха, рояли, с которыми они никогда не знали, что делать. До 15 августа большая часть из них скрылась в отдаленных деревнях. Там они поджидали свежие газеты, высматривая в них хоть какой-нибудь знак, который позволил бы им вновь обрести надежду. Но некоторые, то ли не отдавая себе отчета в происходящем, то ли более упрямые, предпочли остаться в Париже и ожидать лучших дней, затворившись в своих апартаментах.
Лиана и Файя были из их числа. Вскоре после объявления войны д’Эспрэ исчез, побежденный воинственной лихорадкой, воспламенившей всю мужскую породу. Вечером 2 августа все, что он мог сказать, сводилось к двум словам: «боши» и «родина», — а на следующий день он исчез еще до зари, оставив своим протеже одинаковые записочки, где объяснялось, что если он и не подлежит мобилизации, то согласится на какое-нибудь поручение в правительстве Вивьяни.
«И вы поймете, что мой долг обязывает меня к большей сдержанности, поскольку оба моих сына только что призваны на службу родине».
Короче говоря, д’Эспрэ их бросил. Хотя он и оставил большую сумму денег и обещал вскоре вернуться, эта записка ввергла Лиану в отчаяние. Все, что составляло обаяние графа: его оригинальность, вкус к парадоксальности, его желание жить вопреки всему, презирая условности, — все это было сметено войной.
Еще накануне они выходили вместе, как и многие парижане, смешавшись с толпой на бульварах, чтобы забыться во всеобщем ликовании, в криках и пении «Марсельезы». Но кое-какие мрачные детали не скрылись от Лианы. Так, увидев среди группы отъезжающих солдат лица собратьев по наслаждениям, завсегдатаев театров и изысканных ужинов, она их едва узнала: еще десять дней назад своим видом, костюмами, манерой держать трость, приподнимать шляпу, ухаживать за дамами они так отличались один от другого; а теперь они безнадежно похожи, в своей мареновой[45] униформе, напряженные не только из-за строгости солдатского костюма, а еще из-за своего шовинистского рвения, настойчивого желания перейти в рукопашную.
«У них глаза непостоянных любовников», — сказала себе тогда Лиана, и эта мысль причинила ей боль. Все эти людские тела, устремленные к вокзалам, ружьям, Северу и Востоку… Вернутся ли они когда-нибудь?
«К счастью, у меня есть Эдмон, — подумала она. — С ним я под защитой». И крепче сжала руку своего любовника. Д’Эспрэ, казалось, не обратил на это внимания. Вечером за ужином у него был такой же отсутствующий вид, как у тех солдат. Его глаза горели тем же пылом, и он говорил только воинственные речи. Был ли он искренен или просто заразился на время всеобщим настроением, чтобы отвлечься от своей страсти к блондинке? Лиана не могла в этом разобраться. На этот раз она была особо нежна: боязнь потерять графа придала пикантности их свиданию. По-видимому, д’Эспрэ это тронуло. Она немного успокоилась, а поскольку они, встав из-за стола, пошли в спальню, то в мечтах ей уже представлялись задушевные прелести лета в опустевшем Париже.
