Ги Бретон - Загадочные женщины XIX века
В этот момент вошел герцог де Грамон. Боясь реакции законодательного корпуса, он предложил признать коммюнике недостаточным и продолжать осаждать прусского короля.
Эта мысль была целиком одобрена Евгенией.
— Нужно потребовать от Вильгельма, — сказала она, — чтобы он не позволил еще раз предложить кандидатуру принца де Гогенцоллерна. А если он откажется… мы объявим ему войну.
Недовольный Наполеон III пытался протестовать и защитить идею мира. Но императрица настаивала с такой страстью, что он уступил ей и в этот раз, которому суждено было стать последним.
Требования французской стороны позволили Бисмарку изменить ситуацию, пустив в ход знаменитую депешу из Эмса…
Об ответственности императрицы за все последовавшие события пишет в своих воспоминаниях генерал дю Баррай:
«Вынужден признать, что императрица была если не единственным, то одним из главных поджигателей войны 1870 года. Она поняла, какую ошибку допустила, помешав императору в 1866 году принять предложения Бисмарка, с которыми тот прибыл в Биариц. И она хотела исправить эту ошибку. Она толкала императора к войне, а он был не в силах противиться ее воле. Она имела безграничную власть над императором. Она воздействовала на него не своими чарами, а постоянным напоминанием о многочисленных случаях, когда он отвергал их».
19 июля Франция объявила войну Пруссии. 22 июля специальным указом устанавливалось регентство императрицы с того момента, «когда император покинет Париж, чтобы принять командование войсками».
Евгения впала в экзальтацию и была уже не в состоянии контролировать свои слова. Говорят, она как-то то обмолвилась:
«Эта война станет „моей“ войной».
Эта фраза будет преследовать Евгению до последних ее дней, и всякий раз императрица с пеной у рта будет доказывать, что никогда не произносила ее.
В 1906 году на своей вилле над морем она скажет Морису Палеологу, пришедшему поболтать с ней:
— Этим дурацким мифом я обязана месье Тьеру. Это он позволил себе утверждать, что 23 июля 1870 года я в беседе с первым секретарем нашего посольства в Берлине, месье Лезу, официально передавшим Бисмарку объявление о начале войны, сказала: — «На этой войне настояла я, это моя война!»
Но никогда, слышите, никогда я не произносила этой кощунственной фразы! Позже я обратилась к Лезу, и он составил письмо, оригинал которого хранится у меня, в котором утверждает, что я никогда не хвасталась в его присутствии тем, что развязала войну.
Война устраивала всех. 28 июля в два часа ночи император покинул Сен-Клу и отправился в Мец, где расположился главный штаб. Его сопровождал наследный принц.
Перед тем как они поднялись в вагон, Евгения поцеловала сына.
— До свиданья, Луи, — сказала она. — Честно исполняй свой долг!
Императора мучили боли в мочевом пузыре, и ему пришлось прибегнуть к румянам, чтобы скрыть мертвенную бледность лица. Он силился улыбнуться.
— Мы все будем честно исполнять свой долг! — сказал он.
Поезд тронулся под крики: «Виват!» И только тогда Евгения поняла, что она наделала. «Императрица, — сообщает Альбер Верди, — закрыла лицо руками. Вернувшись во дворец, она прошла в часовню, встала на колени и долго молилась за Францию, за своего сына, за императора…»
Ей суждено было снова встретиться с императором, когда он будет побежден, сломлен и изгнан…
На следующий день Евгения пришла в себя. Она была регентшей, министры слушались ее советов, газеты трубили об успешных действиях передовых отрядов. Все шло хорошо. Но 30-го числа пришло письмо от императора, которое, по собственному выражению Евгении, «подкосило» ее.
Наполеон III, прибыв в Мец, обнаружил, что армия плохо экипирована, недисциплинированна, военное руководство бездарно. Царивший беспорядок делал невозможным немедленное наступление, о котором мечтала Евгения.
Императрица воздевала руки:
— Боже мой! Куда мы катимся?
2 августа она получила депешу из Саарбрюккена, которая немного успокоила ее:
«Луи получил боевое крещение, — телеграфировал император, — он держался на восхищение хладнокровно. Мы были на передовой линии, пули и ядра свистели вокруг нас. Многие плакали, видя его спокойствие».
Гордясь сыном, Евгения показала телеграмму Эмилю Оливье.
— Нужно опубликовать это, — сказал министр. — Это произведет прекрасное впечатление на общество.
— Но это депеша личного характера, — смутилась императрица. — Мне не хотелось бы использовать ее в политических целях.
Но Оливье не разделял чувств Евгении. Он настаивал и в конце концов добился того, что текст депеши появился в газетах.
Это был неверный шаг, которым тут же воспользовались противники режима. На следующий день оппозиционная пресса всячески высмеивала сообщение из Саарбрюккена.
Императрица плакала.
— Какое сердце нужно иметь, чтобы насмехаться над мужеством четырнадцатилетнего мальчика?
6-го числа императрица узнала о поражении в Виссембурге. 7-го, в одиннадцать часов вечера, когда она собиралась ложиться спать, Пепа, ее горничная, доложила о приходе месье де Пьена.
— Пусть войдет!
Камергер держал депешу, которую императрица вырвала из его рук. Земля ушла у нее из-под ног. В нескольких строчках сообщалось, что Фроссар потерпел поражение в Форбахе, Мак-Магон разбит в Фрешвилере, французские войска отступают, Эльзас взят, и над Парижем нависла угроза.
Императрица окаменела.
— Династия приговорена, месье. Теперь нужно думать лишь о Франции.
В полночь она навсегда покинула дворец в Сен-Клу, где она провела лучшие годы жизни, и приказала отвезти ее в Тюильри.
В три часа она собрала Совет и объявила, что намерена созвать Парламент.
Эмиль Оливье протестовал:
— Ваши права не позволяют вам созывать Парламент!
Евгения сухо возразила:
— Сейчас не время заниматься этикетом. Речь идет о спасении Франции! Мы должны обратиться к народу. К тому же парижские батальоны следует отправить к месту боевых действий. Не стоит держать их здесь. Мне они не нужны.
Министры, пораженные ее решительностью, уступили.
В пять часов Евгения легла спать. Когда в восемь она проснулась, до нее долетел странный гул с улицы. Она подбежала к окну и увидела толпу парижан у ограды. Кто-то заметил ее. Послышались крики:
— Долой! Долой!
Евгения преклонила колени в своей часовне. Справившись с минутной слабостью, она составила прокламацию, которая вскоре украсила все стены столицы.
«Французы, война началась для нас неудачно, мы потерпели поражение. Так не дрогнем же перед невзгодами и попытаемся исправить положение. Соберемся в одну партию, партию Франции, под одно знамя — знамя национальной чести!
