Сьюзен Зонтаг - Любовница вулкана
Той ночью Кавалер спал на склоне вулкана.
Если он видит сны, то это сны о будущем — не о своем будущем (оно не сулит ничего интересного, ничего радостного), а о том, что будет после его смерти. Думая о будущем, Кавалер вглядывается в свое несуществование. Умереть может даже гора. Даже залив — хотя это невозможно представить. Залив отравлен, морские существа мертвы? Кавалер способен увидеть угрозу в природе — но не природу под угрозой. Он не может представить, сколько смертей ожидает в будущем эту самую природу: того, что случится с ласковым воздухом, с зеленовато-голубой водой, где сейчас резвятся купальщики и куда нанятые Кавалером мальчишки ныряют за разной морской живностью. Если бы они нырнули в эту воду в наши дни, то остались бы без кожи.
Во времена Кавалера люди имели иные представления о разрушительном. Им казался достойным упоминания тот факт, что поверхность земли не так ровна, как скорлупа яйца. Гладкость вод первичных морей нарушали изрезанные береговые линии, земная твердь бугрилась; повсюду дыбились эти кошмарные горы… Да, их мир был неопрятен, хаотичен, искорежен — если сравнивать с Эдемом или примордиальной сферой. Их мир был результатом великого катаклизма. Не знали они, что такое настоящие катаклизмы!
* * *Он ждал освежающего дуновения ветра. Над всем стыла лавовая корка безразличия.
Он глядел в бездну, и она, как всякая бездна, говорила ему: прыгай. Кавалер вспомнил, как после смерти тестя привез Катерину на Этну во время извержения. Они остановились на нижнем склоне в хижине отшельника (всегда найдется какой-нибудь отшельник). Тот рассказал легенду о древнем философе, который прыгнул в кипящее жерло вулкана, чтобы проверить, бессмертен ли он. Надо полагать, оказалось, что нет.
* * *Он жаждал катастрофы. Таково губительное воздействие глубокой меланхолии: она порождает ощущение беспомощности, которому хочется подчинить и других людей, поэтому страдалец спокойно представляет себе тотальные бедствия (а следовательно, желает их).
Зловещее громыхание вулкана радовало не только Кавалера, но и многих туристов. Каждый хотел, чтобы вулкан «сделал что-нибудь». Каждому нужна была своя доза апокалипсиса. Посещение Неаполя между двумя извержениями, когда вулкан спал, неизбежно вызывало легкое разочарование.
* * *В то время люди впервые начали задумываться над этическими понятиями, начало исторического периода, который мы называем современностью. Что, если бы кто-нибудь мог (просто нажав на кнопку и избежав при этом неприятных для себя последствий) вызвать смерть какого-нибудь китайского мандарина на другом краю земли (как разумно выбрать столь удаленный объект)? Смог бы он противостоять искушению?
Человек может решиться на самые ужасные поступки, если их совершение не требует усилий.
Как незаметна грань, за которой желание умереть пересиливает желание жить. Как тонка мембрана, отделяющая энергию от апатии. Насколько увеличилось бы число самоубийств, если бы убить себя было просто? Вот, скажем… яма, очень глубокая яма, в общественном месте, для общественного пользования. На Манхэттене, скажем, угол Пятой и Семидесятой. Там, где располагается «Коллекция Фрика». (Или по более пролетарскому адресу.) У ямы объявление: «16.00–20.00/пн, ср, пт/САМОУБИЙСТВА РАЗРЕШЕНЫ». Вот так запросто. Объявление. Разумеется, в эту яму побросались бы и те, кто об этом никогда не думал.
При хорошей вывеске любая яма — бездна. Представьте, вы возвращаетесь домой с работы или выскакиваете из дома за вредными сигаретами, делаете крюк, чтобы забрать белье из прачечной, оглядываете мостовую в поисках красного шелкового шарфика, сорванного с плеч ветром… и замечаете объявление. Заглядываете в яму, быстро вдыхаете, медленно выдыхаете и говорите — как Эмпедокл у самого жерла Этны — «почему бы и нет».
Часть вторая
1
Ничто не может сравниться с тем подъемом духа, когда на смену затяжной тоске вдруг приходит радость. Но радость не может прийти сразу. Сначала она долго сидит у дверей страдающего сердца. Пусти меня, пусти, — мяукает она. В сердце нужно прорваться.
Это случилось четыре года спустя — столько потребовалось Кавалеру, чтобы его чувствительный организм смог на уровне обмена веществ принять кончину жены. Он испросил еще один отпуск, чтобы отвезти тело в Уэльс для захоронения. Вокруг не было никого, чьи утешения могли бы утешить. Смерть Катерины катастрофически близко подвела Кавалера к тому неприятному для него состоянию, когда нужно думать о себе. Он прибегнул к испытанному лекарству: стал думать о мировых проблемах. Посвятил время, свободное от основных обязанностей, поездке в горную Калабрию на раскопки (нет больше Катерины). Оттуда его возили в ближайшую деревню на праздник в честь святых Козьмы и Дамиана. Кульминацией праздника явилась служба в церкви, призывающая Божье благословение на так называемый Большой Палец Ноги, объект футовой длины, которому поклонялись бесплодные женщины. Ее больше нет! В пропыленной одежде, приободрившийся Кавалер вернулся в Неаполь. Оттуда в адрес одного научного общества, занятого изучением мертвых культур (и Катерина мертва), он послал сообщение о пикантном открытии: кое-где под прикрытием христианства все еще сохраняются отголоски древнего приапического культа! Это является новым доказательством схожести папской и языческой религий. Кавалер отметил также, что среди найденных на раскопках предметов преобладают фигурки, изображающие мужские и женские половые органы, и высказал предположение, что в основе всех религий лежит прославление жизненных сил — четырех стихий, сексуальной энергии — и что, возможно, самый крест является не чем иным, как стилизованным фаллосом. Умерла! Нет больше Катерины, нет нужды держать в узде скепсис и безбожие.
Изменилось все — и не изменилось ничего. Даже от самого себя он скрывал, что ему не хватает общения. Однако, узнав, что его знакомый и протеже, художник Томас Джоунз, готовится навсегда отбыть в Англию и уже выехал из арендуемого дома, Кавалер на несколько месяцев предложил ему свое гостеприимство и по утрам часто навещал Джоунза в оборудованной под студию комнате. Он внимательно следил за тем, как художник на изящном оливкового дерева мольберте создает маленькие одноцветные работы, называвшиеся этюдами пустоты: часть крыши или ряд окон верхнего этажа здания напротив.
Странные творения — но, должно быть, у Джоунза есть какие-то резоны. Эти картины непонятным образом рифмовались с настроениями Кавалера.
