Виолен Ванойк - Мессалина
Иудея и даже многие города на востоке Римской империи были как никогда взбудоражены соперничеством между греками и евреями. На Петрония была возложена деликатная миссия установить статую императора в иерусалимском храме. Как и другие наместники в восточных провинциях, Петроний не хотел исполнять приказ, могущий поднять на бунт все еврейское население, и с отвращением думал о том, что в таком случае придется вести трудную и бесславную войну, ставка в которой будет столь ничтожна. Тем не менее правителю Сирии надлежало во главе двух легионов без особой спешки покинуть свою столицу Антиохию и направиться в Сидон. Ремесленникам этого города он поручил изготовление статуи Юпитера-Калигулы. Затем он остановился в Птолемаиде, на побережье, куда к нему пришли евреи, чтобы выразить решимость скорее умереть, чем позволить совершить святотатство. Тогда он направился в Тибериад, где новые посланцы евреев приходили умолять его отказаться от осуществления замысла. Тем временем крестьяне Галилеи бросили свои посевные работы, а Калигула вознамерился посетить Финикию и Египет. Император, вначале с доверием относившийся к решениям своего наместника, теперь хотел наказать его за увертки.
— К счастью, боги избавили нас от этого безумца, — прошептал Петроний.
Он сел в кресло без спинки с изогнутыми ножками, и развернул папирусный свиток, на котором Калигула написал на редкость длинное письмо.
«И ты, Петроний, которому я полностью доверял, тоже меня предал. Разве это не предательство — медлить с выполнением моих приказаний и силой не заставить этих несчастных евреев почитать своего императора? Дела идут плохо с тех пор, как Гетулик дерзнул составить заговор против моей священной персоны при пособничестве членов моей семьи. Мне не доставило радости казнить моего шурина Лепида, коего я сделал своим преемником, Гетулика и моего двоюродного брата Птолемея, царя Мавретании. А с какой болью я отправил в изгнание на Понтийские острова моих возлюбленных сестер, и как прискорбно мне было узнать, что Кальвизий Сабин и его жена покончили жизнь самоубийством, дабы избегнуть позорного для них процесса! Так эта Корнелия доказала, что в ней было больше смелости, чем добродетели.
Похоже, сенат боится меня. Что ж, «пусть ненавидят, лишь бы боялись»! Прежде всего надлежит повиноваться императору. Поэтому сразу же после смерти Гетулика я занялся Рейнской армией, командование которой доверил Гальбе. Мой выбор оказался удачным: он проявил себя блестящим военачальником и преданным слугой империи.
В начале этого года, когда меня в третий раз назначили консулом, Цезония подарила мне дочь. Немного терпения — и у вашего императора тоже будет наследник. Разве не исполнил я таким образом первейший долг государя — обеспечил продолжение рода?
Конечно, меня можно в чем-то упрекнуть. Так, галлы жаловались, что я установил новые налоги. Но каким образом сохранять и расширять империю, если не тратить значительных средств на содержание армии? Эти неотесанные галлы укоряли меня за то, что я предал смерти одного из них, юного Юлия Сасерда, якобы для того, чтобы завладеть его богатством, тогда как он был сообщником Гетулика, как и Птолемей. Но разве сам я не продал часть своего наследственного имущества для удовлетворения нужд легионов?»
Петроний прервал чтение и задумался. Ему казалось, что Калигула пытается оправдаться — не только перед ним, но еще и перед народом, поскольку император не сомневался, что письмо это будет обнародовано.
Он стал читать дальше, одновременно поедая принесенное слугой фруктовое мороженое, которое готовилось с помощью ливанского снега.
«В ту пору как император сражается на Рейне, а потом отправляется завоевывать остров Британию, сенаторы проводят время в термах, на пирушках, смотрят ристания на колесницах и гладиаторские бои. Правда, они так трепещут передо мной, что послали ко мне моего дядю-глупца с поздравлениями, точно я малый ребенок, хотя в глубине души они наверняка сожалели, что я не пострадал от заговора. И в особенности этот лицемер Клавдий! Вот почему я велел бросить его одетым в Рейн. Но он умеет плавать».
Петроний не мог удержаться от смеха, вспомнив о купании Клавдия, как, впрочем, и о военных подвигах Калигулы в Германии. Стремясь убедить всех, что он идет по стопам своего овеянного славой отца, Калигула, как всем было известно, велел служившим в его охране германцам, облачившись в варварскую одежду, перейти Рейн и имитировать нападение. Когда он обедал со своими военачальниками и свитой, назначенные им люди явились сообщить ему, выказывая сильный испуг, что неприятель готовится напасть на него. С друзьями и всадниками из преторианской гвардии он бесстрашно бросился в соседний лес. Лжевраги обратились в бегство, а Калигула велел срубить маленькие деревца и поднять их, будто бы это трофеи. Затем он при свете факелов вернулся в лагерь и стал обвинять находившихся там людей в подлости и трусости. Зато те, которых он увел с собой, получили в награду венки.
Тон письма становился более резким.
«Вокруг меня в Риме плетут заговоры. Я не могу довериться никому, даже тебе…»
Далее следовал приговор.
Петроний, погрузившись в размышления, выронил свиток из рук.
«От чего может зависеть жизнь! — думал он. — Проживи Калигула на двадцать семь дней дольше или получи я это письмо за несколько дней раньше известия о его гибели — и… А теперь мне остается только ждать решений нового властителя Рима Клавдия Цезаря. Но не может же он, в самом деле, начать правление с казни своих наместников!»
Клавдий неожиданно вознесся на вершину власти, и в первые же дни этот вялый, бездеятельный человек, до недавней поры деливший свое время между попойками, женщинами и учеными занятиями, проявил себя как энергичный государь, пекущийся о чести своей семьи и об общественном благе. Весь день занятый государственными делами, он часть ночи отдавал чтению, размышлению, написанию своего рода дневника, который вел уже много лет и где описывал важные события в жизни своей и в особенности Рима. Он справедливо полагал, что события, предшествовавшие смерти его племянника, достойны быть записанными, и посвятил этому делу много ночных часов.
Почти месяц минул с того момента, как он взошел на императорский трон, а ему казалось, что это произошло только вчера, — настолько занят он был все это время. Уже много дней он не прибавлял ни строчки в своем дневнике. В тот вечер Мессалина рано ушла к себе, и у него появилось желание продолжить записи, которые отныне он мог считать историческим трудом с тем же основанием, что и знаменитое завещание Августа.
