Барбара Картленд - Очарованная вальсом
Терпение, которое на протяжении многих лет вырабатывала в себе Элеонора, позволяло ей говорить с мужем естественно, спокойно, держаться так, словно ничего не случилось. Подойдя к супругу, она протянула к камину руки, все в кольцах. Руки у нее были на диво прекрасные, они были, пожалуй, самым красивым в ее внешности, и как же она сокрушалась, что судьба не одарила ее таким же красивым лицом. И не случайно она протянула руки к камину, а в бессознательном, инстинктивном порыве понравиться мужу, делая так, чтобы ему на глаза попалась крупица ее красоты, зная, что он обычно не прочь с удовольствием поразглядывать ее руки, и особенно пальцы, которыми она любила теребить его знаменитые кудри.
— Я ездила к жене Каслри, — бархатным тоном проговорила Элеонора, изящно поворачивая запястья и поигрывая длинными тонкими пальцами с прекрасной формы отполированными ногтями. — Она, как обычно, с головы до ног усыпана бриллиантами… — Он молчал, не поворачивая к ней лица. — А собак у нее в доме стало еще больше, чем прежде… — Она кашлянула. — Затем я посетила прием, который устраивала княгиня Паула Эстергази. — Князь все молчал, не обращая внимания ни на слова жены, ни тем более на ее простодушные манипуляции. А она продолжала недрогнувшим голосом, пытаясь придать ему нотки веселости: — Знаешь, там была баронесса Валузен… С какой-то юной девушкой… Девушка, представь, только-только приехала в Вену. Очаровательная малышка! В восторге от всего и от всех. Произвела на меня хорошее впечатление. Она мне кого-то напоминает, вот только не могу распознать кого…
Князь с трудом заставил себя прислушаться. О ком это щебечет Элеонора?
— Ты говоришь… девочка наслаждается жизнью? — с запинкой переспросил он.
— О да, во всех отношениях! Милое, восторженное дитя! Она находит восхитительными даже самые обычные вещи, каких никогда прежде не видела. И она очень, очень мила, Клеменс! Тебе стоит ее увидеть. Девушку зовут Ванда Шонборн.
— О, Ванда Шонборн… Я видел ее, — с равнодушием, ранящим Элеонору, отвечал князь.
— Тогда ты должен согласиться — она прелестна! — Элеонора не оставляла попыток разговорить мужа.
— Да-да, очень мила, — рассеянно отозвался тот, и Элеонора подумала, что он не вполне себе представляет, о ком идет речь.
— Огромные голубые глаза, рыжие волосы — такое красивое сочетание, — продолжала Элеонора все тем же свежим голосом, хотя сердце ее сжимала тоска. — И глаза у нее почти как у тебя, такие же голубые…
Она ждала, что муж что-нибудь ей ответит, но он не сказал ничего. Он снова перевел взгляд на огонь в камине, на секунду отвлекшись было от наблюдения за языками пламени. Элеонору тянуло спросить, о ком это он сейчас думает, но она подавила в себе это желание. Сейчас это было бы провокацией, которая вызвала бы ответное раздражение и ничего больше. В свое время он обо всем ей расскажет, она это знала. Элеонора на секунду прикрыла глаза. Комната вокруг нее плавно кружилась… Надо сделать себе что-то приятное, доставить себе какое-то удовольствие, отвлечься… Сейчас она попросит приготовить ей ванну, примет ее и успокоится… Совсем ни к чему добиваться того, чтобы услышать еще об одной женщине, а потом завидовать ей. Ах, как она завидовала тем женщинам, которых любил ее муж!
Интересно все же, какая она — высокая или нет, темноволосая или блондинка, умная или глупышка? Предугадать это было невозможно. Ее Клеменса привлекали любые женщины, и во всех было нечто такое, чего, увы, не хватало ей. Она понимала это, и это было больнее всего…
Она еще все услышит об этой женщине — о ее достоинствах, о том, как она привлекательна, очаровательна. Но не теперь. Сейчас мужу хочется остаться наедине со своими мыслями о новой звезде, которая зажглась на его горизонте. Думать о ней тайно и в тишине. Значит, пусть он получит такую возможность. Она ему дарит эту возможность, знает он о том или нет…
Подобрав свои меха, брошенные на подлокотник кресла, Элеонора неслышно прошла по комнате и, дойдя до двери, оглянулась. Муж никак не среагировал на ее уход.
— Не опоздай переодеться к обеду! — напомнила ему Элеонора. И вынуждена была констатировать, что Клеменс ее не слышит.
Глава седьмая
Ричард покидал дворец Хофбург в десять часов вечера. Александр позаботился о том, чтобы его исчезновение осталось незамеченным — над задней дверью, которую Мелтон осторожно закрыл за собой, уходя, не было света. А выйдя из царских апартаментов, он низко надвинул на лоб широкополую шляпу, приложил к глазам маску на длинной ручке и поплотнее запахнул черный плащ Александра — царь надевал его сам, когда желал остаться инкогнито.
Стоявшие возле двери охранники встали по стойке «смирно» при его появлении. Ричард поспешил мимо них вниз по узенькой лестнице. Лестница вела к потайной дверце, выходившей в пустынный внутренний дворик. Здесь его уже ожидала карета. Других экипажей поблизости не было, но это ничего не значило — завтра утром барон Хагер доложит австрийскому императору Францу обо всех передвижениях русского императора Александра.
Возница дал ход карете, но, видимо, поторопился — Ричарда резко откинуло на подушки. Дурное предзнаменование!
С того момента, как прозвучали слова о вероломстве Ванды, в его душе поселился мрак. А он-то думал о ней весь день, она всю ночь ему снилась, но теперь оказалось, что ее юность и свежесть не более чем отрава, яд для чистого сердца, с каким он воспринял их встречу. И он еще называл эту шельму жемчужиной! Мелтона захлестнула холодная ярость. Обманут! Обманут! Что может быть унизительнее и позорнее для мужчины? И кем обманут? Крошкой, птенцом, неоперившейся пташкой! Однако, видимо, ее внешний облик — лишь для отвода глаз…
Разумеется, он не настолько глуп, чтобы думать, будто интриги европейской дипломатии могут плестись без участия тайной полиции или нанятых ею агентов, но он всегда полагал, что такую работу должны выполнять только те, кто нуждается в деньгах или имеет врожденную склонность лгать и лицемерить, для кого это жизненная потребность.
И вряд ли тайная слежка — подходящее для джентльмена времяпрепровождение. Пачкать руки таким гнусным занятием никак ему не пристало, если он уважает себя и не хочет ронять своего достоинства. И, уж конечно, это занятие совершенно неприемлемо для дамы — любой. Мелтону была ненавистна мысль, что Екатерина во всем этом замешана, да еще получает от своего лицедейства нескрываемое удовольствие — вон как она радостно ткнула ему в физиономию улику: веер!
Но Екатерина — русская, с примесью, правда, дальних восточных кровей, а капелька русской крови в его собственных жилах давно привела Ричарда к пониманию, что этот народ мыслит совсем не так, как европейцы, а особенно британцы.
