Сергей Степанов - Царская невеста. Любовь первого Романова
Дядю отправили с посольством к крымскому хану. Посольство являлось частью игры, затеянной с целью натравить басурман на латинян, как советовал митрополит Филарет. Но жизнь не шахматная игра. Желябужский вез в подарок крымскому хану белых кречетов, высоко ценимых татарами и персами. Кречетов ловили далеко на севере, на Канином носу, долго важивали на Сокольничем дворе в Москве, приучали к охотничьей рукавице и клобучку, добивались, чтобы отпущенная поохотиться птица всегда возвращалась обратно. Кречет невелик – с ястреба величиной, а ухода требует неусыпного. Северная птица плохо переносит знойную погоду. Надобно держать ее ноги в холодной воде, а иначе она ощиплет свои же перья до кожи, раздерет ее в кровь острым клювом и околеет. С великим бережением везли кречетов, но на Перекопе стояла столь нестерпимая жара, что охотничья птица подохла.
Случалось такое и раньше. Бывало, что персидскому шаху или крымскому хану вместо живых кречетов преподносили лапки и клювы в удостоверение, что везли драгоценный подарок, но на все воля божья. Федор Желябужский так и сказал покорно, когда увидел околевших кречетов. Но сердце не выдюжило. Посланник рухнул замертво на выжженную траву. Всю жизнь истово служил великим государям и смерть свою принял на государевой службе.
С его кончиной оборвалась ниточка, связывавшая Марью с московской жизнью. Теперь она жила в Коломне с родителями, которых дичилась, словно чужих людей. Отец и мать иногда расспрашивали, не видела ли она великого государя, когда была вместе с бабушкой в осадном сидении в Кремле. Но бабушка при расставании велела помалкивать о кремлевском житие-бытие, и Марья заученно отвечала, что по малолетству и от голода ничего не помнит.
Впрочем, расспросы вскоре прекратились. Отец Марьи – Иван Небылица сын Хлопов, – будучи привержен хмельного, после полудня никаких разговоров вести не мог, а мать все время хлопотала по хозяйству. Мать, урожденная Желябужская, могла рассчитывать на мужа побогаче, если бы не косые глаза и рябое лицо, на котором черти горох молотили. Как миновала ей двадцатая весна, стало ясно, что великовозрастной девке пора в монастырь, но, на счастье, подвернулся Небылица. Вместо пострига сыграли свадьбу. Небылица поместьем не занимался, и пришлось московской девице взвалить на свои плечи непривычную ношу. Постепенно она втянулась в хозяйственные хлопоты, и сейчас ее ничего, кроме надоя и приплода домашней скотины, не занимало.
Наверное, и для самой Марьи все ее московские и варшавские приключения вскоре превратились бы в туманные сновидения, если бы не одно напоминание. В Коломну привезли потаенную узницу. Имя ее держалось в строжайшей тайне, но весь город знал, что привезли Марину Мнишек. Ее заперли в одной из башен коломенского кремля. Из усадьбы Хлоповых башня была видна как на ладони. Приходя в сад над рекой, Марья вглядывалась в узкие бойницы башни в надежде увидеть знакомое лицо за решеткой. О знатной узнице рассказывали много страшного. Стражники божились, что часто заставали ее бездыханной и холодной, словно мертвое тело. Она часами лежала на каменном полу, но стоило за стеной раздаться шуму птичьих крыльев, как полячка оживала. По всему выходило, что Маринка переняла колдовскую науку у своего мужа вероотступника Гришки Отрепьева и при помощи чародейства оборачивалась вольной птицей. Многие охотились за черной птицей, веря, что если ее подстрелить, то душа еретицы не сможет вернуться в мертвое тело.
Ничего не разглядев, Марья разочарованно вздохнула. Скучно! Весенний полдень, кровь так и играет, а Коломна погрузилась в сон. Марья побрела назад. Единственной надеждой на развлечение был собачий лай, доносившийся с усадьбы. Скорее всего, сторожевой пес брехал от скуки. А вдруг кто-то решил заглянуть на двор к Хлоповым? Марья прибавила шаг. Пес давно надрывался, но никто из обленившейся дворни не спешил выйти на двор.
Всем ведомо, что изба красна углами, хоромы – теремом, а двор – вратами. Двор Хлоповых был красен створчатыми обшивочными воротами с двумя калитками. Ворота крыты тесовой кровлей, украшены затейливым резным гребнем и деревянным шатриком. Когда Иван Хлопов получил от своего шурина Желябужского мошну серебра за царские шахматы, он сразу велел плотникам вывести такие ворота, чтобы за полверсты бросались в глаза. Каждый должен был видеть, что за воротами живет не какой-нибудь приборный человек, а дворянин московский. Хоромы тоже вывели знатные, но толком не отделали, а вот до хозяйственных служб руки не дошли. Там и деньги кончились. Вроде и не поскупился Федор, а быстро разошлись серебряные талеры, заплаченные им за шахматы. И не столько на постройки разошлись, сколько на веселые гулянки, коим предавался Небылица Хлопов со своими приятелями-бражниками.
Марья отодвинула тяжелый запор, вынула кованый крюк из железной петли и распахнула калитку. Сторожевой пес отпрянул назад и зарычал. Шерсть на его загривке вздыбилась, и было от чего. За воротами стояла толстая как копна баба, закрывшая свое лицо раскрашенной харей, какими на святках пугают малых детей. Приглядевшись внимательнее, Марья поняла, что перед ней не скоморошья харя, а настоящее лицо, только белое, словно обсыпанное слоем муки, с красными, грубо намалеванными охрой, щеками и жирно подведенными бровями.
Нежданная гостья заговорила певуче и складно:
– Приехала к вам на широкий двор! Подмела с дороги всякий сор! По зеленым по лугам! По лазоревым цветам! Буду двор осматривать! Широким двором похаживать! Ай, красна девица! Пирожная мастерица! Дочь ли ты отецкая? Невеста ль молодецкая?
Марья в тон гостье шутливо отвечала:
– Я Ивана Хлопова дочь! Прогоню тебя прочь! Говори, зачем пришла? А то спущу на тебя пса!
Баба в притворном ужасе всплеснула руками:
– Ой, не гневайся, молодка! Хороша походка! За делом пришла! Добру весть принесла! Уж не Марья ли ты, краса? До земли коса?
– Я самая и есть! – засмеялась Марья и, тряхнув заплетенными волосами, добавила: – Вот только коса моя до пояса. Длиннее не отрастила!
Об этом можно было и не говорить. Женщина быстрым, наметанным взглядом уже обшарила Марью с ног до головы и с головы до ног и все приметила: и короткую косу, и невысокую девичью грудь, и худенькие плечи. В ее голосе прозвучало сомнение:
– Нет ли у Хлоповых другой Марьи?
– Другой нет! Али не понравилась?
– Как подумать могла, лебедушка! Золота головушка! – вновь запела женщина. – Ну, веди меня к батюшке! К батюшке и матушке! Чрез порог переступлю! В нову горницу войду!
Марья повела гостью в хоромы. Мать была в погребе, зорко наблюдая за тем, как стряпуха выбирает соленый гусиный полоток к обеду. Ей было до слез жалко полотка, но в доме гость, мужнин брат, коего пустыми щами не попотчуешь. Стряпуха нагло требовала еще и коровьего масла. Хлопова плюнула от досады и провела ногтем черту на малом куске. Строптивая раба дерзнула перечить, говоря, что тут двух золотников не будет, надобно добавить масла, на что мать в сердцах показала ей кукиш. Как раз в это время Марья спустилась в погреб и сообщила, что какая-то баба спрашивает хозяина. Мать, разгоряченная перебранкой со стряпухой, в сердцах велела, чтобы незваная гостья шла прямо к отцу:
