Елена Арсеньева - Роковая любовь немецкой принцессы
За столом немедленно воцарилась поистине гробовая тишина, и Вильгельмина дорого дала бы сейчас, чтобы вернуть эти столь неосторожно сорвавшиеся с языка слова. Она перехватила недовольный просверк между ресницами Разумовского, однако это ее не напугало, а разозлило.
«Они что, все меня ребенком считают? – подумала она заносчиво. – Дрожат перед этой старой Мессалиной… Все дрожат, даже Андре! А я не буду! В конце концов, не сошлет же она нас в Сибирь прямо из-за стола! К тому же тут французский посол. Он смотрит на меня с симпатией. Он представляет здесь просвещенную Европу. В глазах Европы старуха постыдится самодурствовать. Мне ничего не грозит! – Она и сама не знала, что сильнее пьянит: ощущение собственной смелости или сознание безнаказанности. – Я еще что-нибудь спрошу, еще разозлю ее… пока не знаю, что спрошу, но придумаю!»
Императрица, чувствовалось, онемела от возмущения, и Потемкин положил руку на ее нервно двигающиеся по столу пальцы.
– Прошу простить, ваше высочество, но вы не задавали бы таких вопросов, когда бы лучше знали русскую историю, – сказал он, с мягким укором поглядывая на Вильгельмину, хотя по его напряженным бровям видно было, что он тоже разгневан. – Причем это не столь уж далекая история! Это история семьи, к которой вы теперь имеете честь принадлежать. Но коли вы ее все же не знаете, я кое-что поведаю вам. Покойный император находился на вершине власти очень недолго, и его царствование не было отмечено ничем, что помогло бы снискать народную любовь и благодарную память. Напротив, кое-какими своими распоряжениями он вызвал волнения, которые могли закончиться бунтами. Например, его величество повелел синоду, чтобы православные священники брились и носили одеяния, подобные тем, которые носят лютеранские пасторы. Кроме того, он искренне полагал, что русская нация ничтожна… в отличие, например, от германской.
Потемкин значительно поглядел на Вильгельмину, и ей чудом удалось поймать на кончике языка язвительное: «А что, разве это не так?!» Пока еще рано давать себе полную волю! Можно бросать дерзкие реплики, можно злить старую мегеру, но объявлять войну еще не пора.
Между тем Григорий Александрович продолжал:
– Вы говорите, что Пугачев обладал особым обаянием сильной личности, которое и подействовало на народ. Но не на весь народ, а на мятежный сброд. Орда разбойников увидала в нем атамана, подтвердив тем самым его разбойничью сущность. Он лгал и хитрил, обещая своим приверженцам невозможное: пагубную, вредную свободу, освобождение рабов от власти господ. А это нарушение твердых основ государственности.
– Однако, – не унималась Вильгельмина, – его манифесты пугающе разумны и деловиты! Ведь этот темный казак в своих манифестах объявил ваш порядок управления нехристианским, он обещал восстановить равенство сословий, уничтожить крепостное право, отдать землепашцам дворянские поместья… Тут называют Пугачева каким-то заурядным разбойничьим атаманом. Однако этот разбойник разбивал целые армии, которыми предводительствовали выдающиеся полководцы! Разве вы не отстранили князя Федора Щербатова от командования армией по той причине, что он не мог справиться с пугачевскими полчищами? А ведь князь Щербатов известен своими победами над турками!
– Вилли… – прошелестел умоляющий шепоток Павла, который видел, как щурится императрица – это всегда служило у нее признаком сильного гнева.
– Что еще за Вилли?! – низким, рокочущим голосом произнесла Екатерина. – Чтоб не слышала я больше этой… этой собачьей клички! Великую княгиню звать Натальей Алексеевной, и коли я услышу хоть раз, что ее называют иначе, языки буду вырывать у проговорившихся… как ваш любимчик Пугачев вырывал языки у тех, кто отказывался ему присягать и говорил, не изменит-де он клятве, данной матушке-императрице.
Она смотрела прямо в глаза Вильгельмине, и той вдруг захотелось соскользнуть со стула и упасть на колени. Разумеется, она этого не сделала, однако ей пришлось вцепиться руками в сиденье, чтобы удержать себя на месте.
– Вот чем побеждал Пугачев, – жестко сказала императрица. – Беспримерной, нечеловеческой жестокостью, которая от веку была свойственна восставшим плебеям, взбунтовавшейся черни. В то время как коменданты крепостей колебались, стрелять ли из пушек в своих соотечественников, Пугачев гнал перед собой толпу одурманенных инородцев, которые резали и терзали русских людей, верных присяге, без жалости, подчиняясь самовластию и собственной, еще не обращенной к цивилизации дикости. Варварство же по отношению к женщинам превосходило там всякие мыслимые пределы. Думаешь, окажись ты перед ними, поглядели бы, что ты невестка сына подлинного императора? Да еще скорей распяли бы перед всей этой ордой… жива не осталась бы, померла бы еще прежде, чем десяток озверелых пьяниц тебя распробовали.
За столом царила мертвая тишина. Собравшиеся не узнавали императрицу. Всегда ровная, приветливая, норовившая свести к шутке любой, даже самый неприятный инцидент, сейчас она была сама на себя не похожа. Да, великой княгине удалось не просто вывести Екатерину из себя, но совершенно взбесить! Она даже на «ты» перешла с великой княгиней, хотя была на «вы» даже с Павлом!
Она исподлобья глядела на Вильгельмину, сына, Разумовского – и вдруг усмехнулась, да так весело, так проказливо, что окружающие глазам не поверили.
– Что же до равенства, – продолжала императрица, – то неча меня в чванстве обвинять. Сидим же мы за одним столом с графом Андреем Кирилловичем, привечаем его, как друга дорогого, а между тем дед его коров пас, а бабка шинок держала. А бабка супруга твоего, великого князя, на солдат белье стирала, прежде чем императрицей сделалась. – Екатерина решила опустить более точные подробности того, чем занималась Марта Скавронская прежде, чем попалась на глаза фельдмаршалу Шереметеву, а потом – Алексашке Меншикову, а уж потом только – Петру Великому, однако подумала: «И даже мне неизвестно, чем занимались чухонские предки твоего супруга!» – Вот это равенство, я понимаю! А коли твой Пугачев был за равенство, что ж он с дворян кожу сдирал и отдавал башкирам на попоны?
От ужаса перед вообразившейся картиной из нежного ротика Вильгельмины вырвался сдавленный вопль, и Екатерина усмехнулась:
– Страшно? То-то и оно! Впредь думай, за кого вступаешься. Хорошо, я понимаю: ты не ведаешь, что творишь. А то ведь могут и в государственной измене обвинить! Окажись здесь Шешковский, мигом бы в Тайную экспедицию отволок!
И хоть она смягчила свои слова усмешкой, у Вильгельмины по спине мороз пробежал, когда она представила себе этого благообразного господина, помешанного на сыскной и разыскной деятельности, одного из доверенных людей императрицы, которая тоже очень увлекалась сыском. По слухам, у Шешковского в кабинете находилось кресло особого устройства. Приглашенного он просил сесть в это кресло, и, как скоро тот усаживался, механизм замыкал гостя так, что он не мог освободиться. Тогда по знаку Шешковского люк с креслом опускался под пол. Только голова и плечи виновного оставались наверху, а все прочее тело висело под полом. Там находились экзекуторы, которые снимали сиденье, обнажали тело несчастной жертвы и секли, даже не зная, кого наказывают, различая только мужчин и женщин, однако не позволяя себе потешаться над этими несчастными. Во время экзекуции Шешковский внушал гостю правила поведения в обществе. Потом гость приводим был в прежний порядок и с креслом поднимался из-под пола. Все оканчивалось без шума и огласки.
