Лора Бекитт - Любовь и Рим
Он вскинул взор, в котором не было гнева, только какая-то бессмысленная тоска.
– Ты намекаешь на то, что я тебя обесчестил?
– Я сама себя обесчестила, если речь идет о моральной стороне дела, – сказала Ливия, и тогда он простонал, раздираемый пронзительным чувством безысходности:
– И мы говорим об этом так рассудительно, спокойно, как настоящие римляне!
– Что ж, я и есть римлянка и в определенные моменты сужу людей по поступкам, хладнокровно и трезво, и так же принимаю свой собственный приговор, – ответила Ливия и, немного подождав, прибавила срывающимся голосом: – Да, я выйду замуж за Луция, и пусть боги покарают меня, если я не сделала все, что могла, для того, чтобы избежать этого брака!
Его глаза глядели странно, будто ничего не видя, и он улыбнулся слабой, но страшной чужой улыбкой, отчего Ливия вновь почувствовала себя запертой в этом мире, откуда нет и не будет никакого выхода. И она вдруг вспомнила, что сегодня они не сказали друг другу ни слова любви.
А между тем Гай произнес с какой-то бессильной иронией:
Милая мне говорит: лишь твоею хочу быть женою,
Даже Юпитер желать стал бы напрасно меня.
Так говорит. Но что женщина в страсти любовнику шепчет,
В воздухе и на воде быстротекущей пиши![7]
Когда он закончил, Ливия еще немного постояла, слушая тишину, потом повернулась и вышла за дверь.
– Вот, – сказал Мелисс, входя вместе с закутанной в покрывало Амеаной в небольшую квадратную комнату со стенами, кое-как облицованными мелким туфом, с двумя окнами и довольно низким потолком. – Крыша не течет, есть ставни, мебели вполне достаточно. Рядом чуланчик, где может спать рабыня. Воду придется брать из цистерны во дворе, но так все же лучше, чем ходить на площадь к фонтану. Стирает девушка, живущая в верхнем этаже, ну, а с остальной работой вполне справится Стимми.
Он взглянул на нумидийку, которая бессмысленно таращила глаза на убогую обстановку – простую кровать, столик, сундук, небольшую жаровню, принесенную сюда в преддверии холодов, – очевидно, вспоминая обеденное ложе хозяйки с бронзовой накладкой подлокотников, серебряными узорами и литыми амурчиками, ее кровать с ножками из слоновой кости с левконским тюфяком и шелковыми пурпурными подушками, набитыми пером и пухом германских гусей.
Гречанка, казалось, ничего не заметила. Тяжело опустившись на кровать, она принялась медленно стягивать верхнюю одежду. Мелисс заметил, что ее живот и талия под туникой туго обмотаны широким поясом. Когда Амеана нагнулась, чтобы снять башмаки, ее небрежно подвязанные роскошные волосы заструились вдоль хотя уже изменившегося, но все еще соблазнительного тела. Она казалась чужой в простой одежде, с ненакрашенным лицом, отстраненной и тихой. Ее губы слегка припухли, глаза стали темнее, на тщательно оберегаемой от солнца коже обозначились темные пятна и веснушки, которых не было раньше, и Мелисс не мог понять, какой она ему нравится больше: такой, как теперь, досягаемой, понятной и беззащитной, или какой виделась прежде – лениво-грациозной, как кошка, игривой, словно молодое вино, подчеркнуто бездумной, точно роскошная кукла. Ее считали одним из самых прекрасных фальшивых бриллиантов Рима, но сейчас фальшь исчезла, и хотя Мелисс видел Амеану насквозь, она по-прежнему не отталкивала его.
– Как тебе удалось найти квартиру? – спросила она.
– Это было нетрудно, ведь я сам живу в соседней, – неохотно отвечал он.
Амеана не выразила удивления, лишь слегка повела тонкой бровью. Потом прикрикнула на Стимми:
– Что стоишь, точно пораженная взглядом горгоны! Разбирай вещи!
Служанка бросилась выполнять приказание. Накануне переезда гречанка продала все, кроме самых ценных вещей, необходимой одежды и одной рабыни. Деньги Амеана хранила в маленьком мешочке, заботливо спрятанном на груди.
– Ты можешь гулять во внутреннем дворике, – сказал Мелисс.
Амеана встала и подошла к окну. Дом стоял на Африканской улице, на Эсквилине, среди других таких же инсул – в этот час безмолвных и темных, точно таинственные гробницы: их жители ложились спать очень рано, сберегая масло для ламп. Огромные глыбы зданий закрывали все небо, не оставляя никакого просвета, и человек задыхался в этом каменном пространстве, среди узких, плохо вымощенных улиц. И еще здесь никогда не было тишины: едва начинало светать, раздавался скрип тележных колес, грохот инструментов, чья-то ругань, выкрики менял и торговцев, топот подбитых гвоздями башмаков военных, надрывный плач маленьких детей. Человек рождался в этом шуме, жил и умирал: от него не было никакого спасения.
– Вряд ли я захочу выходить, – ответила Амеана, и ее губы задрожали.
Мелисс удивился. Он никак не мог понять, что так угнетает эту женщину. Кажется, ее волновало только то, что она лишена возможности блистать среди своих поклонников, и она ненавидела еще не рожденного ребенка в первую очередь потому, что он уродовал ее тело – единственное, чем она была способна гордиться и что умела продавать.
– Скоро ты станешь прежней, – неловко произнес он, чувствуя что-то похожее на жалость.
– А куда я дену ребенка? – злобно процедила она, и в ее глазах вспыхнул нехороший огонь.
– Я помогу тебе избавиться от него, – необдуманно пообещал Мелисс. Ему не хотелось видеть ее язвительной и злобной.
Амеана встрепенулась, однако сквозь внезапную радость пробивался откровенный страх. Замечая этот страх (пусть даже смешанный с презрением) в глазах патрициев, всадников и богатых горожан, Мелисс испытывал мстительное удовлетворение, но неприкрытая боязнь Амеаны раздражала и злила его.
– Почему ты боишься меня? – небрежно спросил он. – Боишься, как боятся кинжала, который носят на поясе для защиты: вдруг случится пораниться!
– Зато ты не боишься ни своей жизни, ни грядущей смерти, ни мрака, в котором ты крадешься по ночам, ни дневного света, от которого прячешься, словно хищник! – огрызнулась гречанка.
Он не отрываясь смотрел на нее своими черными глазами, напоминающими пылающие в печи уголья, – так силен и горяч был их пронзительный взор.
– Так ты хочешь, чтобы я испытывал угрызения совести? – медленно произнес он. – Тогда и я вправе желать, чтобы ты стыдилась своего ремесла.
– Ты не имеешь на меня никаких прав, слышишь, никаких прав! – внезапно взвизгнула женщина. Мелисс заметил, что она вцепилась в край стола так, что ее пальцы побелели. А потом, неожиданно сникнув, добавила тихим голосом: – Уходи. Я хочу побыть одна.
…За три дня до начала ид новембрия (12 ноября) состоялась свадьба Ливий Альбины и Луция Ребилла. Накануне и с утра в доме невесты царила страшная суматоха и раздавался такой топот, словно в атаку шла конница. Были наняты танцовщицы и флейтисты, остро пахло сосновой смолой от приготовленных для свадебного шествия факелов, из кухни доносились ароматы обильных и изысканных яств: Марк Ливий не поскупился, выделив на свадьбу дочери тысячу сестерциев. Женщины из числа приглашенных на свадьбу матрон и данные им в помощь рабыни сбились с ног, украшая триклиний в особняке Альбинов, а также приготовляя брачное ложе в доме Луция Ребилла. Среди богатых слоев римского общества мало кто мог похвастать хорошим вкусом, обычно вещи оценивались по их стоимости, однако в спальне Луция Ребилла стояла довольно простая, хотя при этом искусно сделанная кровать, отделанная не черепахой или серебром, а фанерками из кленового дерева. Женщины восполнили отсутствие подобающей случаю роскоши тем, что застелили ложе пурпуровой периной и – согласно новой моде – не скромно вышитым вавилонским одеялом, а другим – затканным золотыми узорами египетским покрывалом, заботливо разложив на нем пышно взбитые подушки с яркими наволочками из драгоценного китайского шелка. Каменные стены украсили пестрыми, точно щит азиатского воина, лаодийскими коврами, а возле кровати поставили столик с крышкой зеленого лаконского мрамора. На нем стояли два сосуда, с медом и с вином, а также блюдо с финиками и маслинами.
