Вирджиния Нильсэн - Колдовские чары
— Какой же ты по-житейски практичный человек, — фыркнула она.
— Это похоже на ревность. Ты что, ревнуешь, моя дорогая?
— Безумно. Но Клотильда для меня была сестрой, которой у меня никогда не было, дочерью, которой у меня никогда…
— Я знаю, — лаская, перебил он ее. — Я знаю дорогая. Но никогда не говори — "никогда".
"Ни один мужчина в мире не сумеет вот так сказать: "Я знаю". Да, он действительно знает. Придется выйти за него замуж", — подумала она.
Он снова поцеловал ее долгим страстным поцелуем. Анжела, подняв руку, пальцами провела по линии его рта, потом прикоснулась к носу, к изгибу бровей, нашептывая при этом: "Я хотела это сделать весь вечер". Она поднесла пальцы к его волосам, провела по лбу, словно хотела с помощью осязания разглядеть его получше.
Поймав ее руку, он поцеловал каждый ее пальчик в отдельности.
— Если я дам тебе обещание никогда не вмешиваться в твои дела в "Колдовстве", ты выйдешь за меня замуж?
— Мне нужны письменные обязательства, Филипп, — ответила она глухим голосом.
Его рука накрыла ее руку.
— Но ты сама говорила, что такой документ не будет иметь абсолютно никакого значения во французском суде, — напомнил он ей.
Она молчала, а он, рассмеявшись, сказал:
— Вот видишь, у тебя нет иного выхода. Ты должна доверять мне.
Вздохнув, она привалилась к нему, подставляя губы для поцелуя. Больше они до самого Нового Орлеана ни о чем не разговаривали.
Когда кареты выстроились на набережной возле стоявшего на якоре судна, из них высыпали все гости дядюшки Этьена. Анжела, освободившись от, объятий Филиппа, чувствовала себя опьяненной и окончательно дезориентированной. Чета молодых, багаж которой был погружен на борт слугами заблаговременно, медлила, стоя на набережной, словно не желая завершить празднества и приступить к окончательному прощанию.
В городе царила славная ночь, луна парила над крышами домов. Та же кривобокая луна бросила дорожку света на судно с высокими мачтами, стоявшее на якоре возле пирса чуть ниже набережной. Жужжание насекомых и другие ночные звуки не были здесь так слышны из-за всплесков волн, бьющих о борта выстроившихся вдоль причала кораблей, и скрипа швартовых, когда более крупные суда проходили мимо, бороздя поверхность реки, поднимая большие волны.
В воздухе ощущался тонкий аромат цветов, который, правда, иногда заглушали пряные, подчас неприятные, но возбуждающие запахи порта, так как они манили в экзотические страны, обещали показать что-то странное, неведомое. Уже давно действовал комендантский час, когда все рабы и моряки должны были очистить улицы, однако повсюду еще было полно горожан, и было ясно, что далеко не все моряки в этот час спокойно спят на своих койках.
В привязанной к пирсу плоскодонке чуть выше по реке вдруг вскочило несколько американских моряков. Они начали с громкими возгласами бросать вверх свои фуражки, словно они тоже приветствовали свадебную процессию. Некоторые из них что-то похотливо запели на непонятном английском языке.
Друзья Эктора и Клотильды, окружив их, начали прощаться, повторяя, что никогда прежде им не приходилось видеть такой свадьбы. Некоторые из них устремились вслед за новобрачными, когда они стали спускаться с поросшей травой набережной на пирс, где молодоженов ожидала лодка, которая должна была доставить их на судно. Филипп с Анжелой оказались в числе провожающих.
На набережной началось небольшое смятение, привлекшее к себе еще больше зрителей. Один из них что-то им кричал, но на него никто не обращал внимания.
Потом дядюшка Этьен, который вместе с тетушкой Астрид осторожно спускались по крутому склону, попросив ее подождать, помахал этому человеку. Тот скатился по склону прямо к его ногам, — это был бородатый человек, на лице которого отражалось сильное душевное волнение.
— Что вы сказали, месье? — спросил Этьен.
— Бонапарт продал нас американцам!
— Что ты несешь? Ты случайно не пьян?
— Это правда! Он продал Луизиану американцам за три миллиона американских долларов.
— Не может быть! — громко, убежденно возразил дядюшка Этьен. — Нам только что сообщили, что он завершил переговоры с Испанией по поводу возвращения Луизианы Франции! Для чего ему идти на попятный и продавать такой превосходный порт британским бунтарям?
— Чтобы получить деньги, необходимые ему для продолжения своих войн, само собой разумеется. Я говорю вам, что это правда. Известие доставлено вон на том корабле. Да помилуй нас Бог, теперь мы все американцы!
— Предатель! Грязный, вонючий предатель! — заорал, поддаваясь приступу гнева, дядюшка Этьен. Он был так же возбужден, как и его собеседник.
Все креолы гневно закричали. Почему это их превращают в американцев против их воли? Именно в тот момент, когда они так радовались, снова став французскими подданными. Независимо от того, какого они были происхождения, — испанского или французского, — американского гражданства они желали меньше всего на свете. Если только ничего другого не светило. Это невыносимо! Но что делать? Только поносить этого выскочку, генерала корсиканца, Наполеона Бонапарта! Пусть у него вылезут волосы на голове, все до одного! Пусть у него сгниют все зубы во рту, а все его любовницы ему наставят рога!
— От чего ты так расстраиваешься? — спросила мадам Роже у своего мужа. — Разве твой зять не американец?
— Из него получился бы значительно лучший француз, чем из меня — янки! — ответил дядюшка Этьен, чье рассуждение об этой новой нации основывалось почти целиком на его впечатлениях от грубых речников, которые гоняли по реке Миссисипи плоскодонки, груженные хлопком, выделанной кожей и бочками с жиром, а потом, напившись в стельку, бродили по улицам в поисках доступных женщин.
Чуть выше на покрытом травой склоне Филипп, кровь которого взбудоражили поцелуи Анжелы, открыто обнял ее при всех.
— Мы вернемся во Францию, любовь моя, — воодушевленно прошептал он ей на ухо. — В конце концов я ведь француз.
"Мы?" — подумала Анжела, почувствовав легкое головокружение. Но она не стала ему противоречить, хотя и услыхала за своей спиной шепоток какой-то женщины:
— Скоро состоится еще одна свадьба, разве нет?
7
Клотильда не приехала на свадьбу Анжелы. Она сообщила ей в письме, что беременна, что семья Эктора настаивала на том, чтобы она оставалась рожать в Филадельфии. Этот американский город — очень большой, писала он, но в нем нет ни веселья, ни респектабельности, свойственных Новому Орлеану. Ей трудно давался английский. Она очень скучала по всему. Тем не менее она была ужасно счастливой, и все проявляли о ней точно такую же заботу, как и в родном доме в Беллемонте.
