Сидони-Габриель Колетт - Клодина в Париже
Люс замолкает, чтобы перевести дыхание и насладиться произведённым эффектом. Признаюсь, я была поражена. Никогда бы не подумала, что эта замухрышка способна на такой отчаянный поступок.
– Ну а дальше? Скорей, милочка, рассказывай, что дальше? Сколько было денег в кошельке?
– Двадцать три франка. Когда я приехала в Париж, у меня оставалось всего девять франков, я ехала, сама понимаешь, третьим классом. И вот ещё: на станции все меня знали, и папаша Ракален спросил меня: «Куда это вы спешите, душечка?» Я ему ответила: «Матушка заболела, нам прислали телеграмму, я спешу в Семантран, сестра не может оставить Школу». – «Да, – ответил он, – это весьма огорчительно».
– А что ты сделала, приехав в Париж?
– Я вышла с вокзала и пошла по улице. Спросила, где церковь Магдалины.
– Почему?
– Сейчас всё узнаешь. Потому что мой дядюшка – это он изображён на фотографии – живёт на улице Тронше, около церкви Магдалины.
– Брат твоей матери?
– Нет, деверь. Он женился на богачке, которая умерла, нажил ещё кучу денег и, как полагается, не пожелал больше о нас слышать, ведь мы нищие. Это понятно. Я знала его адрес, потому что мама, которой хотелось заполучить его денежки, заставляла нас ему писать, всех пятерых, под Новый год, на бумаге с цветочками. Он нам никогда не отвечал. Ну и вот, я пришла к нему, потому что не знала, где ночевать.
– «Где ночевать»! Люс, я просто преклоняюсь перед тобой… ты в сто раз хитрее своей сестры, да и меня тоже.
– Ох уж! Хитрее?.. Вовсе нет. Я вошла в дом. Я умирала с голоду. На мне была старая блузка Эме и школьная шляпка. И квартира там оказалась ещё прекраснее, чем эта, а слуга сухо так мне сказал: «Что вам угодно?» Мне было так стыдно, слёзы подступали. Я ответила: «Я хотела бы видеть своего дядю». Знаешь, что заявил мне этот негодяй? «Мой господин приказал не принимать никого из своих родных!» Убиться можно! Я повернулась, чтобы уйти, и тут столкнулась нос к носу с толстым господином, входившим в квартиру. Он сразу остановился. «Как вас зовут?» – «Люс». – «Вас ко мне прислала ваша матушка?» – «О нет! Я сама пришла. Сестра так ужасно со мной обращалась, что я сбежала из Школы». – «Из школы? Сколько же тебе лет?» – спросил он, беря меня под руку и вводя в столовую. – «Через четыре месяца семнадцать». – «Семнадцать? Вот уж вам совсем не дашь этих лет, никак не дашь. Забавная история! Садитесь, дитя моё, и расскажите мне всё». Ну уж тут я ему всё выложила: и про нашу нищету и беды, и про Мадемуазель и Эме, и про чулки с дырками, и всё-всё. Он слушал, смотрел на меня своими выпученными голубыми глазами и всё придвигал ко мне поближе свой стул. К концу рассказа я почувствовала такую усталость, и я заплакала! И тут этот мужчина сажает меня к себе на колени, целует меня, гладит. «Бедная крошка! До чего огорчительно видеть, как страдает такая миленькая девчушка. Твоя сестра похожа на свою мать, знаешь, настоящая чума. А какие у нас красивые волосы! Глядя на эту косу, можно подумать, что ей четырнадцать лет, не больше». И вот уже он обхватывает меня за плечи, сжимает талию, бёдра и целует меня и при этом пыхтит, как тюлень. Мне было немного противно, но, понимаешь, не хотелось его сердить.
– Очень хорошо понимаю. Что же дальше? – Дальше… я не смогу тебе всё рассказать. – Не изображай из себя недотрогу! В Школе ты не была такой ханжой!
– Это совсем другое дело. Вначале он посадил меня обедать с собой, я умирала с голоду. Какие же там были вкусные вещи, Клодина! Уйма всякой вкуснятины и шампанское. После обеда я сама не знала, что говорю. Он был красный, как петух, но не растерялся. Он прямо предложил мне: «Дорогая моя Люс, я обещаю на неделю дать тебе пристанище, предупредить твою мать – так, чтобы она не тявкала, – а позднее позаботиться как следует о твоём будущем. Но при одном условии: ты будешь делать то, что я хочу. Мне кажется, ты вовсе не пренебрегаешь вкусными вещами и любишь удобства; я тоже. Если ты ещё нетронутая, тем лучше для тебя; тогда я буду очень мил с тобой. Если же ты уже путалась с парнями, ничего не поделаешь! У меня свои пристрастия, и я их придерживаюсь».
– А потом?
– А потом он привёл меня в свою спальню, очень красивую красную спальню.
– А потом? – нетерпеливо спросила я.
– А потом… я сама больше ничего не знаю, вот!
– Может, дать тебе подзатыльник, чтобы ты заговорила?
– Ну хорошо, – сказала Люс, кивнув головой, – не так уж это забавно, знаешь…
– Это и правда очень больно?
– Конечно! Я вопила благим матом, да ещё было жарко от его лица, прижатого к моему, а его волосатые ноги царапали меня… Он пыхтел, сопел! Я громко вопила, и он сказал задыхающимся голосом: «Если перестанешь кричать, я тебе завтра подарю золотые часы». И я постаралась не издавать больше ни звука. А после я до того перенервничала, что расплакалась. Он целовал мне руки и всё твердил: «Поклянись, что никто другой не будет с тобой; мне так повезло, так повезло!» Но мне-то это было не в радость!
– Ну и привереда же ты.
– Потом я невольно всё время думала об изнасиловании в Оссере, помнишь это, тот книготорговец в Оссере, Птитро, который изнасиловал свою служащую? Мы тогда читали об этом в «Монитёр дю Френуа» тайком и наизусть запоминали фразы. Как бы там ни было, эти воспоминания оказались довольно некстати.
– Хватит литературы, рассказывай, что было дальше.
– Дальше? Чёрт побери… На следующее утро я в себя прийти не могла, когда увидела рядом с собой в кровати этого толстяка. Он во сне выглядел таким уродливым! Но он никогда не был со мной очень уж злым, и бывают даже хорошие минуты…
Опущенные веки Люс скрывают от меня её лицемерный и покорный взгляд. Мне хочется расспросить её и в то же время неловко это делать. Удивлённая моим молчанием, она поднимает на меня глаза.
– Продолжай, Люс, давай же!
– А, да… Семейство моё вначале меня разыскивало. Но дядя сразу же написал к нам домой. «Душечка моя, я просто-напросто предупредил твою мать, чтобы она оставила нас в покое, если хочет после моей смерти увидеть, как выглядят мои денежки. Ты же поступай, как захочешь. Я даю тебе двадцать пять луидоров в месяц, кормёжку и портниху; посылаешь ты им монету или не посылаешь, мне наплевать! А от меня они не получат ни гроша!»
– Значит… ты посылаешь домой деньги?
На личике Люс появляется дьявольская усмешка.
– Я? Да ты меня не знаешь! О, ля-ля, уж слишком много они мне зла причинили! Подыхать они все будут, подыхать, слышишь, но я не выпью ни рюмочки меньше! Они не упустили случая попросить у меня денег, и так мило, так любезно. Знаешь, что я им ответила? Я взяла лист белой бумаги, большой лист, и написала на нём: Д…о! Шик!
И она произнесла слово из шести букв: «Дерьмо».
