Барбара Картленд - Затерянная в Париже
Потом он сказал:
— Вы очень милы! Не похожи на тех, кого часто можно видеть на Монмартре.
Уна слегка улыбнулась ему какой-то неопределенной улыбкой.
Она все еще колебалась, стоит ли ковыряться в грязных пыльных завалах, чтобы искать, не осталось ли там чего-нибудь, что можно продать.
— Вы когда-нибудь были моделью? — спросил художник.
У Уны округлились глаза.
У нее появилась идея, которая раньше не приходила ей в голову.
Она знала, что у художников бывают натурщицы, и, как она говорила герцогу, отец иногда просил мать позировать ему, но ей никогда не приходило в голову, что и она может этим заниматься.
— А натурщицам платят? — спросила она с любопытством.
— Уж будьте покойны, они за этим следят, — ответил художник. — Они выбирают, кому им позировать, словно они театральные актрисы.
Он говорил почти грубо, словно у него были раздоры с его натурщицами, и Уна спросила:
— Не можете ли вы… сказать мне… сколько им платят?
Его глаза сузились, и ей показалось, что он смотрит на нее задумчиво, словно увидел ее сейчас совсем в другом свете.
— Если вы будете позировать мне, — сказал он после паузы, — я заплачу вам в два раза больше, чем я платил этой ведьме, которая оставила меня из-за кого-то, кого она сочла более важным.
Он улыбнулся и добавил:
— Не думаю, что вы сыграете со мной такую же грязную шутку.
— Нет… конечно нет, — сказала Уна. — Ваша картина, наверное, еще не закончена?
— Посмотрите сами, — предложил он.
Она подошла к нему, надеясь, что эта картина будет непохожа на последнюю картину отца, которая ей так не нравилась.
Но то, что стояло на мольберте, весьма отличалось от всего, что писал Джулиус Торо, когда они жили семьей.
Она рассмотрела полотно на мольберте и сказала: — Я думаю… хотя я и не уверена… вы, наверное, импрессионист.
— Да, — ответил он, — и чрезвычайно этому рад, несмотря на то, что газеты называют нас анархистами, сумасшедшими и неразборчивыми в средствах авантюристами, которые хотят обмануть публику.
— И считают вас врагами «чистоты» французского искусства, — прибавила Уна.
— Болтают, что в голову придет, — резко сказал молодой художник. — Мы ни на кого не похожи — вот что их раздражает больше всего.
Уна знала — все так и есть — и всегда думала, что это смешно — считать, что есть «правильный» способ нарисовать дерево, поле или ручей.
Ее отец работал не в той манере, в которой были написаны картины, висящие в картинных галереях, и она знала, что великие пионеры импрессионизма обладали свежим взглядом на все вокруг них. Тем не менее, она не могла не подумать, что в работе этого художника не было мастерства, которое Уна могла распознать в любой картине, независимо от того, к какой эпохе она принадлежала. Уна понимала, что импрессионисты по-новому трактовали свет и движение в своих картинах, но холст, стоявший на мольберте, казался не только безжизненным, но и просто грязным.
На переднем плане она заметила туманный силуэт женщины, еще не прорисованный детально.
Как будто в ответ на ее вопрос, художник сказал:
— Я счистил все, что уже сделал. Я не хочу, чтобы эта женщина возвращалась, даже если она придет и станет на коленях умолять меня!
— Должно быть, она вас очень разозлила.
— Очень, — ответил он. — Но все женщины одинаковы.
— Не все из них, я надеюсь, — ответила Уна, — я хорошо понимаю, как обидно остаться без натурщицы, когда картина уже у тебя в голове!
Она знала, что художники, начав, обычно работают, как работал ее отец — пока перед глазами у него стоял образ, который он хотел запечатлеть на бумаге, он не обращал внимания ни на время, ни на усталость, ни на голод.
— Мне было бы лучше начать сначала, .-г-мрачно сказал художник. — Это большая ошибка — пытаться закончить картину, которую начал в одном месте, а потом переехал в другое.
— У вас была другая студия на Монмартре? — спросила Уна.
— У меня был угол в студии, — ответил он. —• Этим утром меня вышвырнули из нее, вот поэтому я и переехал сюда.
Он оглянулся на беспорядок позади него.
— Здесь ужасно мерзко, но я скоро приберу, так что вам не о чем беспокоиться. Вон там, вверх по лестнице, — спальня, где вы можете раздеться.
— Р-раздеться? — спросила Уна, которой с трудом удалось произнести это слово.
— Да. И давайте быстрее, — сказал он. — Скоро изменится освещение.
— Но… но я не могу! — сказала Уна. — Я… я хотела сказать… Я могу позировать вам… такой, какая я есть.
Художник уже смотрел на свою картину.
— Нет, — резко ответил он. — Я изображу вас в виде нимфы, выходящей из леса. Я хорошо это представляю. Поторопитесь!
Уна глубоко вдохнула.
— Я… мне очень жаль… — сказала она, — если я вам неправильно объяснила… но я боюсь… что я не могу больше здесь оставаться.
Он обернулся, и она увидела злость в его глазах, которая вдруг сменилась каким-то иным выражением.
— Играешь в недотрогу? — спросил он. — Или ты пришла сюда по иному поводу?
Было что-то в его голосе, что испугало Уну.
— И-извините меня… — поспешно сказала она, — но мне пора… пора идти… мне надо…
Слова замерли на ее устах, потому что художник отбросил палитру и шагнул к ней.
— Я уже сказал, что ты очень хорошенькая, — сказал он, — и теперь-то я понял твою игру. Хорошо, рисование может подождать.
Он протянул к ней руки, и Уне вдруг стало очень страшно.
— Нет, нет! — сказала она, пятясь от него. Улыбаясь, он пошел за ней.
— Нет! — вскричала она еще раз. Его резкий смех был похож на рык:
— Если ты хочешь, чтобы я тебя догонял, — пожалуйста! А когда я тебя раздену, ты будешь выглядеть как раз, как я хочу. Нет ничего лучше, чем совмещать дело с удовольствием!
Он говорил так, что Уна поняла — он угрожает ей чем-то столь ужасным, кошмарным, что на мгновение ей показалось: она не может двинуться с места, не может крикнуть.
А когда он ее схватил, она вскрикнула, вырвалась и бросилась к двери.
— Тебе не убежать! — заорал он.
Уна вскрикнула еще раз, и в этот момент в дверь, которую она оставила слегка приоткрытой, вошел мужчина; в ужасе Уна бросилась к нему и увидела, что это был герцог!
Герцог вошел в приемную и увидел, как и ожидал, Филиппа Дюбушерона с полудюжиной принесенных картин.
На губах его играла улыбка; она совершенно взбесила герцога; он решил, что француз пытался угадать, исполняется ли его план и показалась ли Уна герцогу соблазнительной настолько, насколько предвидел Дюбушерон.
Когда лакей закрыл дверь, герцог не стал трудиться пожимать Дюбушерону руку, а прошел к картинам, прислоненным к стулу.
