Елена Арсеньева - Опальная красавица
Неохота было Елизавете все это вспоминать, но Лисонька разгорелась любопытством, поэтому пришлось ей кое-что рассказать... далеко не все, разумеется!
* * *...В окошко Елизаветиной опочивальни там, в Работках, была видна Волга, и молодая женщина нашла в себе силы встать и поглядеть на живописное и вместе с тем пугающее зрелище: появление воровской ватаги. Нарядные расшивы быстро неслись вдоль берегов на туго натянутых парусах, по бортам смирно и лениво сидели молодые разбойники, выглядевшие сейчас не опаснее купцов, везущих свой товар на ярмарку, да и атаман, стоящий на носу передней расшивы в щегольском полукафтане со сборами и высоких сапогах, красивый и кудрявый (Вольной никогда не смазывал голову ни льняным маслом, ни квасом, и волосы его пышно вились по ветру), своей молодецкой осанкою мало напоминал злодея, душегуба и грабителя.
Рядом стояла девка-красавица в парчовом шушуне, с алой лентою в длинной косе, поглядывая на атамана дерзко и любовно, и Елизавета криво усмехнулась, вспомнив, как еще нынче ночью Вольной бросил пренебрежительно: «Думаешь, одна ты на свете?» Вот он и привез какую-то воровскую подружку, лишь бы доказать, что им движет только жажда отомстить той, которая выдала его страже, а вовсе не оскорбленная гордость любовника, который был просто использован для удовлетворения плотского голода женщины, а потом пренебрежительно отброшен, обречен на побои и заточение. Истинной причины его поступков не знал никто, кроме Елизаветы, так же, как никто, кроме нее, не знал, что в ту мучительную ночь у нее была еще одна встреча с Вольным...
Бог весть как, с чьей ли помощью, сам ли один, но он разворотил стену своей темницы в подвале усадьбы, прорылся сквозь мягкую, рыхлую, полупесчаную почву на поверхность и, обойдя сморенных сном, уже не ждущих беды караульщиков, вновь залез в окошко Елизаветы.
Горничная девка, оставленная присматривать за прихворнувшей графинею, спала как убитая, приклонясь на краешек барыниной постели, и даже похрапывала, а Елизавета коротала эту бессонную, страшную ночь в тихих слезах, когда вдруг, в зыбком утреннем полусвете, легко перемахнув подоконник, перед нею появился Вольной.
Было что-то почти нечеловеческое в бесшумности и ловкости его движений, в бледном лице, высветленных яростью глазах, и даже руки, по локоть выпачканные землей, с окровавленными, сорванными ногтями, чудилось, принадлежали покойнику, восставшему из могилы, чтобы свести счеты с той, которая низвела его во гроб. Он одним прыжком оказался возле кровати и, опершись этими грязными руками по обе стороны подушки, низко наклонился к Елизавете, беспомощно простертой на спине. Однако она встретила его взгляд не дрогнув, без страха, ибо ей всегда в минуты крайней опасности была присуща особенная, безрассудная отвага, и только сердце тревожно колыхнулось где-то в горле от такого знакомого, такого волнующего запаха его уст, но тут же опаляющая ненависть вновь ударила ей в голову и зажгла широко открытые глаза таким огнем, что Вольной даже отшатнулся.
– Думаешь, ты одна на свете? – проговорил он тихо, торопливо, недобро. – Смотри, пожалеешь, да поздно будет! Не жди теперь от меня пощады. Еще придешь ко мне, приползешь на коленях, да я тебя отшвырну, как собаку! Никогда не забуду!..
Он поперхнулся своим лютым клекотом и резко склонился к губам Елизаветы, но она успела увернуться, так что его рот ткнулся в ее струной натянувшуюся шею – и Вольной сильно, злобно, больно впился в нее губами и зубами, словно желал перервать это неподатливое горло.
Елизавета чуть не вскрикнула, но от боли перехватило голос, и, когда отхлынула от глаз кровавая мгла, в комнате уже никого не было: Вольной исчез, словно призрак, и только след зубов на шее Елизаветы подтверждал, что сие произошло на самом деле, а вовсе не было предутренним мороком, и сурово напоминал об угрозе разбойного нападения.
В приволжских деревнях наступы понизовской вольницы были не новостью. Мужики позажиточнее большей частью откупались от молодцев, выходя на берег с хлебом-солью, с шитыми шелком и золотом рушниками, на которых еще лежали и деньги, собранные всем миром, чтобы почествовать незваных вождей и отвадить их от селения. Но сейчас берег, к коему уже повернулась первая расшива, был пуст, однако в доме поднялся гомон и топот, перекрываемые громким голосом Шубина:
– Степка! Седлай Ворона, скачи в Побережное, подымай воинскую команду! Трифон, выводи псовую охоту, занимай оборону вокруг самого дома: коли сквозь наши заслоны те аспиды прорвутся, то спускай на них собак без жалости! Константин, Егор, Климка, бегите в оружейную, тащите весь припас! Конюхи, по трем лошадям для каждой пушки сюда, не мешкая!
Ясно было, что Алексей Яковлевич решился вспомнить боевое гвардейское прошлое и оправдать звание генерал-поручика Семеновского полка, бесстрашно приняв бой даже и с превосходящими силами противника.
Но ведь он не знал, да и никто не знал, кроме Елизаветы, сколь опасен Вольной! Елизавета, вспомнив его ловкость, хитрость, изобретательность, бесстрашие и наглость, словно бы уже видела Асселена с отрубленной головою, судорожно сжимающего в мертвой руке свою жалкую французскую шпажонку; видела разоренное великолепие барской усадьбы; струсившую дворню, перешедшую на сторону врага; видела петлю, стиснувшую горло Шубина, повисшего на дубовой перекладине ворот, – и над всем этим кровопролитием дерзкую усмешку человека, для коего разрушение было стихией и отрадою...
Его надо остановить, но сделать это можно только хитростью, на обдумывание коей сейчас просто нет времени, или же откровенно уступив его требованиям, сдавшись на милость победителя.
Она знала, что милости не дождется, но все же плеснула в неумытое лицо воды, свернула на затылке косу, торопливо оделась и, глянув на прощание в зеркало, где ничего не разглядела невидящими, расширенными глазами, сорвала со стены образ Казанской Божьей Матери и заколотила ногами в заложенную снаружи дверь так, что ее тут же отворили. Оттолкнув перепуганного лакея, Елизавета слетела по лестнице и нос к носу столкнулась с Шубиным, стоящим на крыльце в своем генеральском мундире и при полном параде.
Не обмолвясь ни словечком, Елизавета прошмыгнула мимо так стремительно, что Шубин спохватился, когда она уже сбегала с крыльца, однако оказался достаточно проворен, чтобы вмиг оценить ситуацию и, поймав графиню за широкую юбку, остановить ее стремительный бег. Елизавета рванулась – юбка затрещала, но Шубин держал ее крепко и грозно выкрикнул:
– А ну, стой, дура! Отдай икону!
Елизавета от неожиданности замерла и выпустила образ, который подхватил случившийся кстати г-н Асселен, сжимавший в правой руке и впрямь жалкую – в точности как в ее страшном видении! – смехотворно-изящную шпажонку, которой только рвать батистовые рубашки благородных дуэлянтов да оставлять почетные шрамы на нежных щеках французских шевалье, а разбойничий русский кулак ее одним махом переломит!.. Елизавета, испустив короткий стон отчаяния, вновь метнулась вперед, но Шубин уже перехватил руку и стиснул ее запястье так, что у графини слезы выступили на глазах.
