Дина Данович - Страсти по Анне
— Я видела вашего супруга в столице. У него были какие-то дела, но он любезно уделил мне полчаса своего драгоценного времени! Он даже проводил меня до моей гостиницы. Я нахожу Александра Михайловича очень милым человеком.
— Наверно, вы правы, — сказала я не очень уверенно.
— Александр Михайлович сказал, что будет дома в это воскресенье, так что у вас есть три дня…
— Три дня? — переспросила я.
— Мне кажется, что женщине не мешает знать, когда приедет ее супруг, — сказала Вирсавия Андреевна.
— О, я слишком ленива, чтобы скрывать от него что бы то ни было, — ответила я почти равнодушно.
В день приезда Александра Михайловича вечером у меня была головная боль, в висках стучало и билось. Я то сдерживала себя, то принималась кусать платочек, то снова успокаивалась и делала отрешенный вид. Таня предлагала мне кофе, чай, пыталась отвлечь разговорами, но ничего не помогало. Перед глазами плыли кресла, в душе смеялись его глаза, слышался голос: «Он сбежал от вас на войну».
— Неправда! — твердо вслух сказала я.
— Простите? — Александр, как оказалось, уже полчаса сидел рядом, пил кофе.
Я смутилась, покраснела, рассмеялась, отшутилась. Потом пожаловалась на жару, головную боль, на шум за окном. Александр выслушал меня, высоко подняв брови, словно говоря мне, что не верит ни слову, но при этом не может найти причину моего дурного расположения духа.
Я почему-то стала без всяких оснований подозревать супруга в неверности, и подобные мысли были мне неприятны. Еще летом я надеялась, что Александр Михайлович заведет себе любовницу, и тогда я буду морально освобождена от обязательств перед ним, а с приходом осени я вдруг испугалась своих летних желаний.
Я устроила супругу настоящий скандал.
— Почему вы задержались так надолго? — спросила я.
— Анна Николаевна! — воскликнул он. — Я, кажется, говорил вам о том, когда я приеду, и не задержался ни на один день! Или вы неожиданно стали скучать по мне? Признайтесь!.. — хотел он обратить все в шутку.
— Нет! Вы не говорили мне ни слова! — кричала я.
— Помилуйте! Повторил несколько раз! Не моя вина в том, что вы не удосужились запомнить!
— Вирсавия Андреевна видела вас! — истерически выкрикнула я ему в лицо.
— Это дурно? — спокойно спросил меня он.
— Это не дурно! Но вы уделили ей время, кажется, значит, вы были недостаточно заняты! И для чего вам, позвольте спросить, понадобилось провожать Вирсавию Андреевну до ее гостиницы?
— О боже мой, — медленно проговорил Александр Михайлович.
— Ответьте мне, я прошу вас!
— Вам нельзя так волноваться!.. — сказал мой супруг.
— Конечно, вы правы, нельзя! Тогда зачем вы прилагаете все усилия для того, чтобы вывести меня из состояния равновесия? Почему? Вам нравится видеть меня бледной и измученной? Вы хотите, чтобы я стала уродливой?! Конечно, я понимаю, что Вирсавия Андреевна — потрясающая красавица и мне никогда рядом с ней не стоять!.. Но… — Я перевела дыхание и потом продолжила: — Для чего вы провожали ее в гостиницу? Для чего?!
— Анна Николаевна!.. Опомнитесь! Что вы говорите? Не стыдно вам?.. Прислуга может услышать!..
— Ненавижу вас, — выкрикнула я.
— Успокойтесь, Анна! Я вынужден буду позвонить доктору!
— Я ненавижу вас! Убирайтесь! — кричала я. — Уходите в свой кабинет, сидите там со своими бумагами!
Отсутствие первое время весточек от Николки и Любомирского сделали меня замкнутой и нервной особой, но, к счастью, окружающие были замкнуты и взбудоражены не меньше меня — у всех на войну ушли либо родственники, либо просто близкие люди. Мое страстное ожидание новостей смешивалось с чувствами тревоги и вины.
Я была в гостиной, что-то рассеянно читала, когда вбежала Таня, она была несколько бледна. Я подняла на нее удивленно глаза.
— Что произошло?
— От Вадима Александровича пришло первое письмо!
— Подай, — приказала я, стараясь скрыть страшное волнение.
Письмо в моей руке предательски дрогнуло, я отвернулась от Тани и медленно ушла в свою комнату, присела там на кушетку, положила письмо на столик, осмотрела с расстояния конверт, попыталась успокоить сердце. Но не выдержала — взяла письмо снова, руки дрожали, и я никак не могла вскрыть его, но наконец справилась и развернула лист.
И словно увидела Вадима Александровича, словно услышала его голос: «Здравствуйте, любовь моя! Пишу на клочках бумаги, простите меня великодушно! Настроение у нас всех приподнятое.
Господа офицеры — удивительное сословье, с нами есть все — от чернильниц до гитар, будто на музыкальный турнир ехали сражаться! Мелькали города и села за вагонным окном, сейчас мы уже на месте, а я ни минуты не дышу, не подумав о вас!
Счастье мое! Сны мои полны вами. Видел вас в белом платье. Вы были как невеста в храме, прекрасны, даже посмотреть на вас не смел.
И еще одна любопытная вещь — на вокзале в один момент мне показалось, будто вижу я вас. Но рассейте мои сомнения, напишите, что я ошибаюсь».
Не в силах читать дальше, я отложила письмо, подумала с нежностью: «Милый Вадим! „Музыкальный турнир!“ Только вы можете говорить о войне, сравнивая ее с музыкальным турниром! Боже мой, знали бы вы, как мне непросто сейчас…»
Еще через день пришло коротенькое письмо от Ни-колки, тоже сумбурное и странное. «Анна, — писал он, — ты можешь мне сказать, что я трижды романтик и законченный идиот при этом, но я счастлив находиться в тех условиях, в которых я есть сейчас! Признаться, никогда раньше я не думал, что война может принести удовлетворение, но я здесь и, повторюсь, счастлив. Береги себя, обо мне не волнуйся. Поклон Александру Михайловичу! Честь имею!
Николай».
Естественно, я передала поклон супругу. Александр Михайлович поинтересовался настроением Николки, и я зачитала ему письмо. В зале при этом находилась еще и Таня. Когда я замолчала, Александр Михайлович нахмурился, потянулся за пепельницей, но долго не решался закурить. Таня закусила губы и вышла, пряча слезы.
— Анна Николаевна, — проговорил Александр Михайлович медленно, — в ответном письме передавайте Николаю от меня поклон. И как сестра намекните, что… — он сделал долгую паузу, вероятно, подбирая слова, — чтобы он был осторожней. Зная горячий нрав вашего брата, я не могу сдержаться и не передать эту просьбу. Но, умоляю, завуалируйте ее, насколько возможно.
— Да, конечно, — сказала я, не поднимая на супруга глаз.
До его слов мне и в голову не приходило, что Николкино письмо могло быть продиктовано бравадой и лихостью.
Письма Николке и Вадиму Александровичу я писала всю ночь — со слезами, вздрагивая при каждом шорохе. У меня получилось два совершенно разных письма, с разными настроениями, с разным языком, даже слова в каждом из них выглядели неодинаково. Я не рискнула их перечитывать, запечатала, когда в окна уже заглядывал осенний рассвет.
