Сьюзен Флетчер - Колдунья
Я ведь не такая плохая, правда? Не «карга», не «нечистая тварь».
Моя кобыла тоже утешает меня. Я вижу ее. В этом полумраке. Я вижу ее так ясно, что кажется, будто я сижу на ней и смотрю на пятнистые плечи и густую светлую гриву. «Умница». Я слышу плеск в ее ноздрях, а когда я наклонялась и говорила: «Вперед», она всегда понимала, всегда, и срывалась в скачку. Она прыгала вперед, встряхивалась и мчалась стрелой.
Я плакала после той встречи с солдатами. Плакала из-за боли в своем плече, из-за их грубости и силы. Я плакала из-за того, чего они хотели, того, что у меня было и чего у меня не было.
И конечно, плакала от тоски по Торнибёрнбэнку. Я скучала по болотам, по своей детской постели, по кошкам, которые сидели на карнизах, а их языки были облеплены серебристой чешуей. Я скучала по матушке Мунди с ее глазами-бусинками, с ее историями. По остролисту, который хватал меня за волосы, когда я проходила под ним. Я тосковала по всему этому на пути в Хайленд, потому что думала: «Это были спокойные дни. Все в них было знакомо…» И разве то не были дни, когда все, чего мы ищем, — это безопасность, тепло и пища?
«Но те дни, — сказала я кобыле, — не были на самом деле столь безоблачны…»
Ведь там был мистер Фозерс со своим прищуром. И «людям нужен враг»… И наверное, именно по этой причине я плакала больше всего — я нигде не была в безопасности.
В какой-то момент земля пошла вверх, грунт стал более каменистым, вода, которую я пила, — жирной и прохладной от торфа, а после того, как я поднималась, на коленях оставалась черная грязь. Над озерами висел туман, и птицы парили у горных вершин; замки здесь были поменьше и располагались в высоких, ветреных местах, и дома были ниже, и лошади тоже. Однажды я слезла с кобылы, чтобы пересечь реку, и не смогла разглядеть ни одного моста; похоже, их не было на многие мили вокруг, так что я удивилась: «Бывал ли здесь кто-нибудь до меня?» Я не испугалась. Вовсе нет. Я по пояс зашла в реку и произнесла: «Хайленд».
Я знала это.
Да, их называли жестокими. Их называли дикими. И разве не те люди, что жили здесь, звались варварами? Я стояла в реке в ту летнюю ночь и говорила:
— Что может быть более жестоким, чем то, что пережила я?
Я рассказала насекомым, как меня хватали, как плевали в меня, как преследовали и называли ведьмой, как причинили боль моей кобыле и как умерла моя мать.
Я пересекла реку и продолжила путь.
И когда рассвело, мы пришли в хайлендские земли.
* * *Как я могу говорить о них, не произнося слово «необузданный»? Или «прекрасный»? Я никогда не видела такой красоты. Кора обещала мне, что я увижу красоту в различиях, в знаках, которые большинству людей не нравятся или пугают. Она часто говорила: «Ведь все другое так скучно, согласись». Ей нравилось яйцо с двумя желтками. Ей нравился теленок со звездой во лбу.
И когда я скакала через Раннох-Мур, то думала о ней. Она бы танцевала там. Она бы упала на землю, набрала полные горсти торфа, прижала его к лицу. Она бы погружала свои красные юбки в озера, и выдергивала тростник, и ловила бы оленя руками — потому что здесь ее душа обрела бы свой дом. Никаких людей. Потому что люди говорят: «Ведьма!» — и привязывают запястья к лодыжкам. Здесь вода спокойна, словно чистое небо, и когда одинокая птица скользит над ней и отражается в водной глади, кажется, что ты видишь двух птиц. Здесь ветер шумит в вереске. Он обтекает скалы и склоны холмов, как вода, — бурлящий, пронзительный, почти белый. Я слушала его свист в коровьих черепах, а мои волосы бились на щеке, как крыло, говоря «лети-лети-лети», а когда ветер стихал, я слышала пчел. Я слышала мягкую поступь оленей, слышала, как они жуют траву, и эти звуки мне нравились. Мне нравились красноватые упитанные тела оленей и короны на их головах, словно они и есть настоящие короли мира — они, а не страдающий одышкой голландец. И не Стюарт, прячущийся во Франции.
Я слышала шлеп-шлеп в озерной воде и чпок, который рыбы делали ртом.
Вот он — северо-запад! И я подгоняла кобылу. Она чувствовала ветер в половинке своего хвоста и скакала.
Мы спали на камнях. Мы останавливались в высоких местах и осматривались. Интересно, как мы выглядели — кобыла и я, — стоя бок о бок на вершине, с летящими по ветру гривами. Я сомневаюсь, что кто-то видел нас. Я чесала ей ухо. «Умница. Старушка».
И я знала, что это так. Знала, что она стара. Знала с тех пор, как впервые вскарабкалась ей на спину под крики Коры: «Вперед! Вперед!» Потому что я помню времена, когда она была жеребенком. Я помню, как она фыркала от ветра на своем поле. Я сидела на плечах у Коры, мы собирали груши, и моя мать сказала: «Давай поделимся грушей с этой лошадкой?»
И мы покормили ее. Она была худой и длинноногой, но уже тогда ее круп покрывали коричневые крапинки, а уши походили на кроличьи. Я помню, как она шумно вздыхала, найдя грушу. Я видела отражение своего лица в ее блестящих глазах, а она видела себя в моих.
Такими были дни нашей английской молодости.
Я сказала ей об этом. Что она всегда мне нравилась. Что мы с ней всегда были друзьями.
А она будто чувствовала всем сердцем, что уже стара, что прежняя жизнь, полная побоев, сделала ее старой слишком быстро, а от нашей долгой скачки ее кости стали плотными и больными. И, словно зная, что наше путешествие почти завершено, она опустила голову и выдохнула долгим выдохом в траву. Она сохранила жеребячье любопытство, и у нее бывало расстройство желудка от листьев. Ее ребра выперли, а спина провалилась.
Однажды, когда небеса озарялись сполохами, я заглянула в ее глаз. В нем отражался весь верещатник — весь его свет, и небо, и вода, и я подумала, что ее глаз выглядит печальным. Как будто она не хотела покидать все это. Как будто знала, что иной мир уже недалеко.
Я погладила ее. Прошептала: «Я знаю».
Я не садилась на кобылу в ее последний день. Шла рядом, придерживая для нее ветки и отыскивала удобные скалы, чтобы укрыться под ними. Я собирала траву, пока мы шли, и кормила ее, и она жевала на ходу. «Умница». Никогда на этом свете не было большей умницы, чем она, во все дни мирозданья. Летнее небо громыхало, поднимался ветер, и когда первая капля дождя упала на ее шею, а затем еще и еще, я дала обещание, что найду хорошее пристанище для нее. Постель. Крышу. Справедливо ли было говорить: «На северо-запад»? Уже несправедливо.
Прогремел гром.
Моя голова касалась ее головы, ее копыта щелкали по камням, и вдруг с тихим шумом полился дождь. Наши волосы распрямились, кобыла потемнела, ниже опустила голову, мы обе спотыкались под усиливающимся дождем. Идти было тяжело. Небеса вспыхивали и рокотали.
