Барбара Картленд - Заблуждения юности
Петрина и граф обернулись и увидели подошедшего к ним пожилого человека. Вид у него был, как у почтенного лавочника, и Петрина сказала:
— Да, это я.
— Извините, что побеспокоил вас, мисс, но тот джентльмен говорил, что вы гарантируете оплату всех закупок. Я занимаюсь мелким бизнесом, а вам был выписан такой большой счет!
— За что? — спросила Петрина, не понимая, о чем идет речь.
— За фейерверк, мисс.
Петрина замерла.
— Фейерверк? — удивленно переспросил граф. — А кто его закупал?
— Это было в начале прошлой недели, сэр, и все закупил мистер Торнтон, но у него не было денег, и он сказал, что мисс Линдон заплатит. И еще он сказал, что она проживает в Стэвертон-Хаусе. Поэтому я не беспокоился, когда он унес товар с собой.
— А какого это было числа?
В голосе графа зазвучали нотки подозрения, и у Петрины появилось такое чувство, словно сейчас она упадет в пропасть с высокой скалы и разобьется насмерть, а предотвратить это невозможно.
— Это было шестого июня, сэр, — ответил лавочник.
Граф взял счет, достал из жилетного кармана два соверена и подал их лавочнику, который стал рассыпаться в благодарностях. Не слушая его, граф повернул к дому, бросив на Петрину беглый взгляд.
Она и так знала, без слов, что должна последовать за ним, и она последовала, и вошла в холл с таким ощущением, что ее ведут на казнь. Лакей открыл перед ними дверь кабинета. Петрина вошла, граф молча проследовал за ней — раздался лишь звук закрываемой двери.
Положив счет на письменный стол, граф с минуту глядел на него. Сердце Петрины билось так гулко, что она опасалась, как бы он не услышал его стука в наступившей тишине.
Наконец граф резко сказал:
— Я желаю, чтобы вы все объяснили!
Петрина на мгновение замерла.
— Это… чтобы… спасти вас, — едва слышно вымолвила она.
— Спасти меня? Что вы хотите этим сказать?
— Леди Изольда… заплатила газетному репортеру, чтобы он напечатал… кое-что неприятное о вас.
Граф был искренне изумлен:
— Да о чем вы? Я ничего не понимаю!
— Я… правду говорю, — ответила несчастная Петрина. — Я нашла мистера Николаса Торнтона в саду в тот день, когда у вас обедал принц-регент.
— Николас Торнтон? Кто такой?
— Это репортер из «Курьера».
— Вы говорите, он был в саду? Почему же вы не позвали слуг, чтобы они вышвырнули его прочь?
— Он мне сказал, что леди Изольда заплатила ему десять соверенов и за это он должен был сообщить… когда она уедет из Стэвертон-Хауса… А она собиралась сделать это после… отъезда… других гостей… под утро.
— Вы говорите правду?
— А зачем мне лгать?
— А почему вас вообще заинтересовала вся эта история с репортером?
Немного помолчав, Петрина ответила:
— Леди Изольда полагала, что это… заставит вас сделать ей предложение… И он тоже так думал.
Граф издал восклицание, которое было очень похоже на сдавленное ругательство. А затем придирчиво осведомился:
— А зачем вам и этому репортеру понадобилось устраивать фейерверк уже совсем в другом месте Лондона?
— Я… я ему предложила другой материал… — заикаясь, продолжала Петрина. — Ему необходимо было написать статью. От этого зависела его карьера.
Граф взглянул на счет, словно не веря своим глазам, и тихо сказал:
— Тогда, значит, вы заранее знали, что у герцога Рэнлэга будет свидание с мадемуазель Буврэ. Каким образом вам это стало известно?
Наступило неловкое молчание. Потом Петрина очень тихо ответила:
— Я… подслушала кое-что из слов герцога… в Воксхолл-Гарденс.
Граф чуть не сорвался на крик:
— Когда вы ездили в Воксхолл-Гарденс?
— Однажды вечером… меня туда… пригласила… Клэр.
— Зачем?
— Она знала, что мне хотелось… послушать, как поет мадемуазель Буврэ.
— Вам было известно, что она имеет ко мне некоторое отношение?
— Д-да!
Граф плотно сжал губы: теперь ему стал понятен смысл всего происшедшего.
Зная, где будет герцог в тот вечер, когда граф уедет в Виндзорский замок, они с Николасом Торнтоном составили план, который, как она пообещала репортеру, даст ему хороший сюжет для статьи.
Наступило долгое молчание. У Петрины опять гулко забилось сердце, губы пересохли. Затем неожиданно граф со всей силой стукнул кулаком по столу, так, что она вздрогнула.
— Проклятие! — воскликнул он. — Это просто невыносимо! Я должен терпеть ваше любопытство и вмешательство в мою личную жизнь!..
Он посмотрел на Петрину; глаза у него почернели от гнева.
— Как посмели вы вести себя таким образом? — бушевал он. — Кто вам дал право совать свой нос в мои дела, да еще с каким-то репортеришкой?!
— Я… сделала это… чтобы спасти вас.
— А кто вас просил об этом?!
Петрина ничего не ответила, и он опять закричал:
— Кто бы мог подумать, что мне придется терпеть такое от сопливой девчонки, живущей под моей крышей! Да из одного чувства приличия она даже думать о таких вещах не должна!
Граф так увлекся своей гневной речью, что полностью утратил самообладание.
— С тех самых пор, как я вас узнал, вы проявляете нездоровое любопытство к вещам, которые вас совершенно не касаются, и, с точки зрения человека здравомыслящего, этот интерес просто отвратителен! — Тут он перевел дух и торжественно закончил: — Меня ужасает ваше поведение, и уверяю вас, я приму, и немедленно, самые строгие меры, чтобы пресечь все ваши попытки бесстыдного вмешательства в мою жизнь!
Голос графа, казалось, отражался от стен с утроенной силой. Петрина едва слышно прошептала:
— Извините… что… рассердила вас.
— Рассердила?! — повторил в бешенстве граф. — Вы меня не рассердили, вы меня возмутили! Убирайтесь с моих глаз!
Он сказал это с такой яростью, что Петрина, слабо вскрикнув, бросилась бегом из библиотеки; стремительно пересекла холл и спустилась по ступеням портала. Лошадь и грум по-прежнему ждали ее у подъезда.
Грум подсадил девушку в седло, и она поскакала по дороге через Парк-Лейн в Гайд-парк.
Петрина понятия не имела, куда ехать. Все, что она хотела, — бежать от гнева графа, от его яростного голоса, заставившего ее содрогнуться, будто он ее ударил.
Она повернула лошадь в сторону более глухой части парка и поскакала, не разбирая дороги, забыв даже о том, что за ней следует грум. Ей казалось, что мир перевернулся и вокруг нее — одни руины. Как несправедлив, как груб с ней был граф! Он совсем не понял, что все свои поступки она совершала ради его же блага! И вместо благодарности он прогнал ее! Постепенно чувство обиды сменилось негодованием. Теперь уже заявил о себе ее строптивый характер: она больше не чувствовала себя подавленной и униженной, но, наоборот, готовой защищаться и наступать.
