Ирина Мельникова - Фамильный оберег. Закат цвета фламинго
– А те, что по указу идут, чем лучше приборных? – снова подал голос Сытов. – Также бражничают, также девок соромотят, также поминки ослопам [35] выбивают на правеже. А еще ссыльных да колодников вздумали в Сибирь отряжать. Мы ведь только самых отчаянных держим в железах. Накладно это. Потому и верстаем остальных в служивые или в работные люди, чтоб сами себя кормили или государево жалование честь по чести отрабатывали. Но как были они варнаками, так ими и сдохнут. Прошлым летом на Святую Троицу повезли рекой ссыльных литвинов в Кетский острог для службы, а они казаков, что их сопровождали, перебили, государеву казну в триста рублев захватили и побежали на Обь. Уже в Тобольске их нагнали да в железа заковали. – Голова тяжело вздохнул и перекрестился. – Прости мя, Господи! Сплошная беда от этой братии! Порой столько от кыргызов не страдаем, сколько от колодников.
– Да что там колодники! – вздохнул воевода. – Этого добра, как грязи за околицей. На попов у нас скудость великая. Храмы по всему уезду стоят неосвященные, не слышно в них церковного пения. И со старой верой некому бороться. По урмана [36] скиты стоят, раскольники открыто государя Анчихристом кличут, а только прижмешь их, так сами себя жгут целыми семьями. Ни стариков, ни детишек не жалуют. В посаде вон пять семей затесались, в плотницкой слободе. Бирюками живут, в церкви с нами не молятся, чтоб крест не мешать.
– Не едут к нам белые попы, а если какой захудалый появится, то или бражник, или гулена, – перекрестился на образа Козьма Демьяныч. – Народ живет в блуде, без венца, помирает без причастия, дети нехристями бегают. Как тут прикажете обращать инородцев в православную веру? В новых монастырях, что строятся в уезде, ни одного черного попа…
Мирон молча слушал жалобы, понимая, что правды в них столько же, сколько и лжи.
Перед отъездом в Сибирь Петр Алексеевич имел с ним долгий разговор, который Мирон запомнил слово в слово. Крепко разгневался государь, узнав, что служилые люди Сибири носят на каждый день платья бархатные да парчовые, а зимние и вовсе на соболях и черно-бурых лисицах. В таких нарядах при царском дворе хаживают лишь первые чины да фрейлины, и то в праздники.
Самого Петра никто не посмел бы упрекнуть в излишествах, но вот царедворцы его… Меньшиков, Головин, Шереметев… Неужто государь не видел, как бессовестно, как нагло они наживались, как загребали несметные сокровища? Сибирские воеводы и миллионной доли их богатств не имеют. И все же мздоимство и татьба по любому случаю – великий грех!
«Гнусно все это, супротив веры, – думал Мирон, – и в России разве мало греха творится? Только скрывается умело, на людской обзор не выносится. А при дворе чем чище нравы?» Тут он прикусил язык, вспомнив, что крамола до добра не доведет. И принялся размышлять, сколь велики затраты государства на то, чтобы освоить и заселить эту огромную, дикую и неприветливую страну. И окупятся ли когда-нибудь эти расходы, принесут ли прибыль, если, в конце концов, придут сибирские народы под российскую корону?
– Ладно, – прервал его мысли воевода, – хватит слезы лить и бедовать, как бабы! А то повезет Мирон Федорович в Москву грамоту, и в ней отпишет, что воевода и его люди ослабели, с вольницей не справляются, государевы наказы не сполняют. А у нас ведь дела идут не в пример соседним уездам: и ясак сдаем полной мерой, и налоги исправно отправляем в казну, и торгуем, и пашню сеем, и хлебом своим живем, зимой не голодаем… – Он встал из-за стола, перекрестился на иконы и перевел взгляд на Мирона: – Ну что, царев посланник, пойдем, поговорим ладком, а то что-то в сон потянуло.
* * *– …А еще бахвалились, что девок у вас тьма-тьмущая в Москве, – злорадно ухмыляясь, сообщил Захарка. – А подолы им-де задираете с десяти годков.
– Захар, я тебя прибью, – лениво пообещал Мирон. – Кто из нас первым подол задрал дворовой девке?
Лакей расплылся в счастливой улыбке:
– Нюрке, што ль? Только кто подол задирал, а кто и граблями по спине схлопотал! Помните, барин, как она заблазнила, а потом гналась за нами аж до самого пруда? В крапиву дура не полезла, зато с нас сколько ден волдыри не сходили.
Мирон расслабленно улыбнулся. Ну, первый опыт частенько без приятности, зато потом… Сколько девок перепробовал, пока не встретил Эмму, дочь немецкого купца Отто Хельмута. Что за славная пампушечка! Розовощекая, с опущенными долу голубыми глазками. Только раз и позволила груди коснуться, а под юбку заглянуть, это уж ни-ни! До свадьбы никакого баловства!
Растянувшись на лежанке возле теплой печи, Мирон пребывал в полудреме. Воспоминания об Эмме были тусклыми, будто с последней встречи прошли года три, а не три месяца. Зато спать хотелось неимоверно, но заснуть мешал голос лакея, который со смаком обрисовывал вчерашние похождения барина:
– Еще похвалялись, что поместье у вас самое богатое в округе, и лошади не чета здешним маломеркам…
– Лошади? Эка вспомнил! – поразился Мирон и, приоткрыв глаза, с удивлением уставился на Захарку. – Были у батюшки славные кони, только где они теперь?
Он вздохнул и перевернулся на другой бок, надеясь, что лакей уберется к чертям собачьим. Но, видно, те черти собачьи были не слишком приятной компанией, потому что Захарка к ним не спешил, а с великим усердием продолжал болтать как ни в чем не бывало. Видно, выспался за день, дуботряс, не в пример барину.
– А после саблю схватили и – давай махать! «Порублю, – орете, – всех врагов государства Расейского, всем башки поотшибаю!» – сообщил он с упоением и расплылся в счастливой улыбке.
– Не ври! – глянув через плечо, вяло воспротивился Мирон. – Лишку хватил! Не было такого!
– Ага, не было, – скривился Захарка. – И как ступеньки лбом перебрали, едва успел вас подхватить, не было? И как на поленницу кидались, словно вражью крепость брали? Гляньте, во дворе куча чурок валяется. В меня ими швыряли, вон глаз подбили, – и Захарка потрогал внушительный синяк под левым глазом.
– А я-то думаю, кто тебе врезал? – усмехнулся Мирон.
– Кто мне можа врезать, окромя вас, барин? – произнес обиженно Захарка. – Вы ж тут все подряд крушили. Вон шкуру медвежью сорвали, ножом порезали. Дворового кобеля чуть поленом не зашибли, а потом на колени перед ним упали и слезами уливались: «Эмма, прости! Виноват, подлец!» И все норовили его в морду чмокнуть. Стол уронили вместе с квасным жбаном. Письменного голову за бороду дергали и кричали: «Я те бороду вырву, козел сибирский! Пошто царев указ не блюдешь?»
Мирон озадаченно хмыкнул. Сегодня Сытов ни словом не обмолвился о том, что Петров посланник покушался на его бороду. Посчитал это за пьяное баловство? Испугался? Или все-таки затаил обиду и ждет теперь подходящего момента, чтобы отомстить по полной? Мирон крепко выругался про себя. Вот только чьих-то обид и мести ему не хватало! И так судьба держится на волоске. Придется повиниться перед Козьмой Демьянычем.
