Анастасия Туманова - Не забывай меня, любимый!
– Кто тут? – испуганно крикнул он, сбрасывая солому на пол. И сразу же все мысли вылетели из головы. Потому что перед ним, прижавшись к стене конюшни, бледная, с полураспущенными косами, с испуганно раскрытыми глазами, стояла Дина.
– Сенька?.. – прошептала она. – Дэвлалэ… А… что ты тут делаешь?
– А ты? – растерянно спросил он. – Уже из ресторана вернулись?
Дина молчала, не сводя с него серых, почти прозрачных, неподвижных глаз. Молчание затягивалось. Нужно было что-то говорить.
– У меня вот тут Дурка… – замялся Сенька. – Кобыла… Жеребилась ночью, я при ней был.
Он уже приготовился рассказывать, как бестолковую кобылу схватило посреди ночи, прямо в грозу, и как пришлось помучиться, чтобы вытащить жеребчика, лёгшего «не тем концом»… но, посмотрев на Дину, Сенька вдруг понял, что ей сейчас не до его мытарств с Дуркой. И вообще ни до чего на свете.
– С кем ты была? – прямо спросил он, глядя на порванное, с отлетевшими пуговицами, мокрое платье девушки, на её выбившиеся из кос волосы, на сизые круги под заплаканными глазами. – Замуж, что ли, выходила? А, Динка?
Она криво улыбнулась, отвела глаза. Глядя на слабые голубые лучики раннего света, падающие в конюшню сквозь щели, сказала:
– Всё-то вы видите, цыгане… Что ж мне теперь – топиться идти? Тьфу, принесла же тебя нелёгкая! Я-то в конюшню бежала, думала здесь хоть убраться, причесаться…
– Зачем топиться?! – испугался в первую минуту Сенька. Затем понял, нахмурился. Подумав с минуту, произнёс: – Да ты это… не бойся. Я – никому ни слова. Только как же ты сама теперь будешь?..
Дина повернулась к нему. В её глазах не было ни страха, ни недоверия – только бесконечная усталость. Сенька, не сводя с девушки взгляда, торопливо вытащил из-за ворота рубахи тусклый крестик на полуистлевшем шнуре и поцеловал его.
– Вот чтоб меня этот крест до хребта прожёг, ежели кому скажу! Чтоб… чтоб у меня Дурка сдохла, вот! Что я – баба, языком попусту чесать?
– Да ведь вы хуже баб чешете… – пробормотала Дина, отворачиваясь. Сенька ждал, напряжённо глядя на неё. Так и не повернувшись, Дина глухо сказала: – Я знаю, что ты думаешь. Но это неправда.
– Что – неправда?.. – шёпотом спросил он. – Он что – цыган? Из наших? Жениться на тебе не хочет? Так зачем же ты…
– Ох, молчи, дурак… – прошептала Дина, закрывая лицо руками.
Сенька увидел, что она плачет. Помедлив, придвинулся, осторожно тронул её за плечо.
– Ты расскажи. Я ведь уже забожился, что – никому… Кто он?
– Меришкин брат… – едва выговорила Дина.
– Что?.. – не сразу понял Сенька. – Меришкин?.. Это… грузин, что ли? Поручик? Гаджо?!.
– Вот-вот, только это и знаете: «гаджо» – «не гаджо»… – с ожесточением произнесла Дина, вытирая слёзы. – А мне наплевать! Я ему жена, и осталось только дождаться, когда война кончится! Понимаешь? Я дождусь, он за мной приедет – и я ним обвенчаюсь!
«А если не дождёшься?» – уже готово было сорваться с его языка. Но, увидев глаза Дины, её залитое слезами лицо, Сенька так ничего и не сказал. Отвернувшись, пробормотал:
– Ну, помогай бог… Он, кажется, хороший человек-то…
– «Хороший»… Что бы ты понимал! Таких на свете больше нет… – Дина вдруг приблизилась вплотную, на Сеньку пахнуло горьковатым ароматом её духов, серые мокрые глаза оказались совсем близко. – Не забудь, ты слово дал! Что – никому!
– Знамо дело, никому, – сглотнув, подтвердил Сенька. – Да ведь я и уеду завтра. Ну… а как же ты теперь?
– Никак, – слабо улыбнувшись, ответила она. – Пойду домой да буду дожидаться. Писать ему стану каждый день. И он мне тоже будет писать. Скоро ведь война кончится, третий год идёт, сколько же можно…
– А что твой отец скажет, когда узнает?
Дина только махнула рукой. И, внезапно обернувшись, тревожно посмотрела на Сеньку.
– Не видал, наши не проходили ещё? Я-то сказала, что больна, из-за этого и дома осталась.
– Нет, не возвращались. Проводить тебя до дома-то?
– Чего провожать, когда вон он? – грустно усмехнувшись, Дина кивнула на заднее крыльцо Большого дома. – У меня там окно открыто. Если ветром не захлопнуло – заберусь через него обратно, и всё. Вот досада, и причесаться-то нечем…
– У меня есть, – Сенька несколько смущённо протянул ей огромный гребень. – Только он лошадиный…
– А, лучше так, чем никак… Давай, – Дина села, поджав под себя ноги, на солому, запустила обе руки в растрёпанные косы, взяла у Сеньки гребень и, морщась, начала раздирать им спутанные пряди. Парень стоял в дверях конюшни, прислонившись к косяку, и наблюдал за её действиями до тех пор, пока она не оглянулась сердито и не приказала:
– Не смотри на меня!
Сенька, вспыхнув, поспешил выйти из конюшни. Но, когда через четверть часа Дина, уже причёсанная, умытая, в кое-как приведённом в порядок платье, вышла из конюшни и проследовала к дому, он отправился за ней. Дина дёрнула плечом, но промолчала.
Окно на первом этаже каким-то чудом оказалось незахлопнутым. Дом стоял пустой и тихий: цыгане ещё не вернулись.
– Слава богу, – вздохнула Дина. – Ступай, чяворо, полезла я.
– Давай подсажу, – шагнул к ней Сенька: окно было высоким.
Дина с ужасом взглянула на парня и испуганно произнесла:
– Что ты, нельзя, дурак, теперь уже нельзя! Не прикасайся ко мне!
Сенька шарахнулся в сторону. С минуту они молча смотрели друг на друга. Дина первая отвела глаза. Криво усмехнулась, и Сеньку снова резанула по сердцу эта безрадостная усмешка.
– Не бойся, – тихо проговорил он, подходя. – Всё хорошо будет. Война вправду скоро кончится. И замуж выйдешь. На свадьбу-то пригласишь?
– Первым гостем будешь, – без улыбки пообещала Дина, пристально глядя в его лицо, и впервые Сенька не увидел в её глазах насмешки. – Спасибо тебе. Сейчас ступай, не смотри больше.
Она отвернулась и схватилась за ставень. Сенька пошёл через сад к конюшне. Думать о чём-то уже не было сил, в глазах темнело от усталости. Едва войдя в денник, он повалился на сено рядом с Дуркой, прижался к её тёплому боку и заснул в одно мгновение.
* * *В первом часу ночи в Грузинах загремели выстрелы. Стоял ноябрь 1919 года, и пальба среди ночи в Москве давно никого не удивляла, но в Большом доме тут же затопали пятки и валенки, послышались сонные голоса:
– Это чего? Палят? У нас, что ль?
– Тьфу, ироды… Уйму на людей нет… Кого тут стрелять-то?
– Спьяну, поди… Чичас угомонятся.
– Я свечку зажгу!
– Ну, дура, вздумала! Попусту свечи палить-то! Поди спать лучше!
Последний голос принадлежал хозяину дома, но Дарья всё же упрямо чиркнула спичкой и зажгла огарок свечи, вставленный в горлышко бутылки. Жёлтое дрожащее пятно легло на стол, покрытый протёртой до дыр бархатной скатертью, слабо осветив заспанные, настороженные лица сбежавшихся цыган. Наверху громко ревели разбуженные дети, одна из Дарьиных невесток кинулась успокаивать их.
