Елена Арсеньева - Звезда Пигаля (Мария Глебова—Семенова)
В ход шло все — все самые дешевые кафешантанные замашки и приемчики, благо дама отличалась фигурой великолепной, поворотливостью замечательной, а ноги, то и дело вскидываемые так высоко, что видны были черные сетчатые чулочки и маленькие кружевные, с шелковыми ленточками панталончики из дома белья «Адлерберг», — ноги эти были не ноги, а мечта любого мужчины!..
Ах, что тут начиналось в зале… Что тут начиналось!
Ошалевшие американцы швыряли на сцену не то что банкноты — кошельки, набитые долларами, которые уже и в те времена были самой надежной купюрой. Ошалевшие французы (нация более прижимистая, а в ту пору и менее состоятельная) отбивали ладони в щедрых аплодисментах. Преследуемые фантастической инфляцией немцы (нация еще более прижимистая!) ладони жалели и топотали в знак неописуемого восторга ногами. Русские, которые, разумеется, тоже случались среди посетителей популярного кабака, расплачивались самой чистой и неподдельной валютой — слезами.
Да что в нем такого было, в этом «Шарабане»?! Однако пошлейшая шансонетка в исполнении русской молодки отчего-то прошибала всех, вызывая в ком вожделение неуемное, в ком — пресловутую ностальжи… И никто из восхищенных слушателей знать, конечно, не знал, да и знать не мог, что песенка сия когда-то была коронным номером (неизменно исполняемым на «бис!») в привокзальном ресторанчике на станции Даурия Забайкальской железной дороги (это в России, господа, ежели кто не знает, это на востоке России… далеко от Москвы, а от Парижа-то…) эстрадной дивы по прозвищу Машка Шарабан. Вот этой самой красавицы в брильянтах, капустных розах и кружевных панталончиках. Хозяйки (инкогнито) ресторации «Золото атамана», отлично осведомленной о том, куда подевалось это самое пресловутое золото… Ну ежели не все, то хотя бы некоторая его часть.
На станцию Даурия Машу Глебову занесло, словно листок, сорванный с ветки родимой, ветром революции.
А родилась она в городе Козлове Тамбовской губернии и была вовсе не гимназисткой — с ранней юности служила горничной у помещицы Кашкаровой. Среди многочисленных гостей веселой, приветливой, хлебосольной помещицы много было друзей ее сына — гимназистов, студентов, юнкеров. Машенькина нежная красота заставляла их задыхаться от вожделения, потому что горничная все же не барышня, на которой надобно непременно жениться. За руку взял — женись! А тут можно не только за руку взять, но и за грудь лапнуть, и юбчонку задрать. Последнее она с легкостью позволяла всякому желающему — с легкостью и удовольствием, потому что к белой кости и голубой крови относилась с невероятным почтением и домогательства юных дворянчиков считала для себя великой честью, в то время как посягательства на себя со стороны лакеев воспринимала как грубое и наглое насилие. Кончилось все тем, что Машенька до смерти влюбилась в одного самарского гостя, дальнего родственника своих хозяев — лицеиста Юрия Каратыгина.
Он был красавец, поистине герой романа: очи — черные, кудри — темно-русые, брови — соболиные, яркий румянец на бледном точеном лице, легкая, летящая, а может, танцующая походка… Ну, это было что-то невыносимое, смертельное! И влюбиться в него можно было только смертельно, что Маша немедленно и сделала, смирившись с тем, что ей суждено сгореть в гибельном черном пламени его очей.
Что ж, помирать так помирать. Желательно, конечно, в объятиях этого несусветного красавца… Поэтому, когда Юрий отъехал в родной город, Маша завязала парадную юбку и любимую кофточку в узелок и отправилась вслед за ним. На дворе было лето 1917 года…
Любовник научил ее играть на гитаре (голос и слух у нее были отменные), приохотил к пению как душевных романсов, так и развеселых песенок. Его гитара была единственным имуществом, которое осталось у Маши после бегства из-под Самары, когда летом 1918 года рухнула оборона белых. Юрий успел запихнуть свою милую (он и в самом деле любил Машу, даром что была ему не ровня, они даже обменялись простенькими серебряными колечками в знак вечной любви!) в отходящий воинский эшелон. Однако случайный отряд красных ворвался в это время на станцию, и бывший лицеист получил пулю в спину, не успев забраться в поезд. Он рухнул на рельсы, а Маша, забрызганная его кровью, — на руки попутчиков.
Из вагона начали стрелять, красные были отбиты. Поезд ушел. Так, беспамятную, Машу и увезли в глубь России — в Забайкалье.
Порвались струны моей гитары,
Когда бежала из-под Самары.
Ах, шарабан мой, американка,
А я девчонка, я шарлатанка.
Помог бежать мне один парнишка,
Из батальона офицеришка.
Ах, шарабан мой, американка,
А я девчонка, я шарлатанка.
Гитара да окровавленное платьице — вот все, что у нее было сначала. Но мужчины, охочие до ее нежной красоты, всегда в нужное время пересекали ее путь, а потому Машенька то и дело пригревалась под крылышком то у одного, то у другого покровителя. У нее даже заводились кое-какие веселенькие побрякушки, она даже кое-как обживалась на этом невеселом пути — прежде всего потому, что поняла: на мужчину надейся, но и сама не плошай. Поэтому в редкие минуты одиночества Маша утешалась созерцанием маленького своего капитала, скопленного неустанным, привычным (и по-прежнему приятным) трудом. Капитал состоял из двух десятков золотых монет, нескольких колечек, нескольких сережек, пары цепочек и браслетки с сапфирами (а может, с бериллами, она точно не знала) точно такого цвета, как ее чудные, сияющие глазки. Перебирая камушки, Маша тешила себя надеждой, что богатство свое приумножит. И приумножала-таки!
А выпить хотца, а денег нету,
Со мной гуляют одни кадеты,
Ах, шарабан мой, американка,
А я девчонка, я шарлатанка.
Продам я книжки, продам тетради,
Пойду в артистки я смеха ради.
Ах, шарабан мой, американка,
А я девчонка, я шарлатанка.
На станции Даурия она задержалась вовсе не оттого, что ей понравился местный климат. Климат как раз был препоганейший: пронизывающий ветер или жара лютая, знойная, влажная. Старожилы рассказывали, что и зимы здесь просто невыносимые, морозы невиданные. Нет, Даурия не нравилась Маше. Однако с этой станции путь лежал уже за кордон, в Маньчжурию, в Китай, значит. И Маша впервые задумалась: а в самом ли деле она хочет, чтобы ветер революции перенес ее за границу, в страну чужую? Пора ли ей покидать Россию? Или еще немножечко погодить?
Вот она и годила, привычно меняя любовников, а в промежутках распевая песенки на сцене привокзального ресторанчика, который мигом открыл в этой богом забытой глуши какой-то оборотистый малый армянской национальности. С тех пор Маша на всю жизнь зауважала кавказцев…
