Александр Дюма - Шевалье де Мезон-Руж
— А кто ты такой, чтобы нас допрашивать?
Молодой человек распахнул плащ, и все увидели, как блеснули эполеты на его мундире.
— Я офицер, — сказал он, — как вы можете убедиться.
— Офицер… А каких войск?
— Муниципальной гвардии.
— Ну и что? Разве это что-нибудь для нас значит? — ответил кто-то из волонтеров. — Разве мы знаем офицеров муниципальной гвардии?
— Что он там сказал? — спросил другой волонтёр; его выговор, протяжный и ироничный, был характерен для простолюдинов, точнее — для парижской черни, когда она начинает сердиться.
— Он сказал, — ответил молодой человек, — что если эполеты не внушают уважения к офицеру, то сабля заставит уважать эполеты.
В тот же момент защитник молодой женщины, сделав шаг назад, распахнул складки своего плаща и при свете фонаря блеснула широкая и увесистая пехотная сабля. Потом быстрым движением, свидетельствовавшим о привычке к поединкам, незнакомец схватил командира волонтёров за воротник карманьолы и приставил острие сабли к его горлу.
— Ну а теперь, — сказал он ему, — поговорим как добрые друзья.
— Но, гражданин… — пробормотал командир волонтёров, пытаясь освободиться.
— Эй, я тебя предупреждаю, что при малейшем движении, которое сделаешь ты или сделают твои люди, я разрублю тебя пополам.
Все это время двое волонтёров продолжали удерживать женщину.
— Ты спрашиваешь, кто я такой, — продолжал молодой человек, — хотя не имеешь на это права, так как не командуешь регулярным патрулем. Однако я тебе скажу. Меня зовут Морис Ленде, я командовал артиллерийской батареей десятого августа. Я лейтенант национальной гвардии и секретарь секции Братьев и Друзей. Этого тебе достаточно?
— А! Гражданин лейтенант, — ответил командир, который чувствовал нажим острия сабли все сильнее, — это совсем другое дело. Если ты действительно тот, за кого себя выдаешь, то есть добрый патриот…
— Ну вот, я так и знал, что мы поймем друг друга, обменявшись несколькими словами, — сказал офицер. — Теперь твоя очередь отвечать. Почему эта женщина кричала и что вы ей сделали?
— Мы ее вели на караульный пост.
— Почему вы вели ее туда?
— У нее нет гражданской карточки, а последний декрет Коммуны приказывает арестовывать всех, кто попадается на улицах Парижа после десяти часов вечера без гражданской карточки. Ты забыл, что отечество в опасности и что на ратуше висит черный флаг?
— Черный флаг висит на ратуше и отечество в опасности потому, что двести тысяч наемников наступают на Францию, — произнес офицер, — а не потому, что какая-то женщина бежит по улицам Парижа после десяти часов вечера. Но это не имеет значения, граждане, ведь есть декрет Коммуны. Вы по-своему правы, и, если бы вы мне сразу все рассказали, наше объяснение было бы более коротким и менее бурным. Хорошо быть патриотами, но неплохо при этом быть вежливыми людьми, и офицеров нужно уважать, ведь они избранники народа. А теперь уведите эту женщину, если хотите, — вы свободны.
— О гражданин! — закричала, схватив Мориса за руку женщина, с глубокой тревогой следившая за их спором. — Не оставляйте меня во власти этих полупьяных грубиянов.
— Хорошо, — сказал Морис. — Возьмите меня под руку, и я провожу вас вместе с ними до поста.
— До поста? — повторила женщина с содроганием. — Но зачем вести меня туда, если я никому не причинила вреда?
— Вас ведут на пост, — сказал Морис, — вовсе не потому, что вы сделали что-то плохое, и не потому, что вы можете это сделать, а потому что декрет Коммуны запрещает выходить без гражданской карточки, а у вас ее нет.
— Но, сударь, я не знала этого.
— Гражданка, на посту вас встретят достойные люди, которые выслушают ваши объяснения, и вам нечего бояться.
— Сударь, — сказала женщина, сжимая руку офицера, — я вовсе не оскорблений боюсь, а смерти: если меня отведут на пост — я погибла.
II
НЕЗНАКОМКА
В ее голосе было столько страха и одновременно благородства, что Морис вздрогнул. Этот дрожащий голос проник в его сердце подобно электрическому разряду.
Он повернулся к волонтёрам, совещавшимся между собой. Униженные тем, что им помешал всего лишь один человек, они явно намеревались вернуть свои утраченные позиции. Их было восемь против одного. У троих были ружья, у других — пистолеты и пики. У Мориса же — только сабля. Борьба не могла быть равной.
Да и сама женщина поняла это: вздохнув, она опять уронила голову на грудь.
Что касается Мориса, то, нахмурив брови, презрительно приподняв губу, вынув саблю из ножен, он пребывал в нерешительности: долг мужчины призывал его защитить эту женщину, а долг гражданина — оставить ее.
Вдруг на углу улицы Добрых Ребят блеснули вспышки выстрелов и послышался размеренный шаг патрульного отряда. Заметив скопление людей, патруль остановился шагах в десяти от группы волонтёров. Его капрал крикнул:
— Кто идет?
— Друг! — воскликнул Морис. — Друг! Подойди сюда, Лорен.
Тот, кому было адресовано это обращение, вышел вперед и в сопровождении восьми человек приблизился к волонтёрам.
— А, это ты, Морис, — сказал Лорен. — Ах ты распутник! Что ты делаешь на улице в такое время?
— Ты же видишь, я возвращаюсь из секции Братьев и Друзей.
— Да, наверное, для того чтобы направиться в секцию сестер и подруг. Знаем мы это…
Слушай, дорогая:
Вот и ночь близка;
В темноте мелькает,
Ласково-легка,
Милого рука.
Что ей все засовы?
Бьет урочный час…
И своим покровом
Ночь укроет вас.[1]
Ну что? Разве не так?
— Нет, мой друг, ты ошибаешься. Я возвращался прямо к себе, когда встретил эту гражданку, отбивавшуюся от волонтёров. Я подбежал к ним и спросил, почему они хотят арестовать ее.
— Узнаю тебя, — сказал Лорен. —
У рыцарей французских нрав таков.[2]
Затем он повернулся к волонтёрам.
— Почему вы арестовали эту женщину? — спросил поэтично настроенный капрал.
— Мы уже говорили об этом лейтенанту, — ответил командир. — Потому что у нее не было карточки.
— Полноте! — сказал Лорен. — Вот так преступление!
— Ты что же, не знаешь постановления Коммуны? — спросил командир волонтёров.
— Как же! Как же! Но есть и другое постановление.
— Какое?
— А вот какое:
Парнас, и Пинд, и все об этом знают:
Декрет Любви постановляет,
Что Юность, Грация и Красота
Во всякий час во все места
Без пропуска отныне проникают!
Ну, гражданин, что ты скажешь об этом постановлении? Оно изящно, мне кажется.
