Дора Моссанен - Куртизанка
Внутреннее убранство нашего будуара со старинными зеркалами, поверхность которых испещрена пятнами облезшей амальгамы, крайне примитивно. На диване покрывало из сшитых моих нижних юбок. Медленно и осторожно дом раскрывает передо мной свою душу и очарование, и я начинаю понимать, что то, что казалось невозможным в шато Габриэль — любить одного-единственного мужчину, — вполне уместно и осуществимо здесь. Здесь можно любить мужчину, который, находясь на умопомрачительной высоте в горах, обрывает шипы у цветов, чтобы я не укололась о них. Мужчину, который называет меня юнам — жизнь моя, стягивает в узел на затылке свои длинные, доходящие до плеч серебряные, словно посыпанные перцем, волосы и носит в ухе серьгу с красным бриллиантом. В этом ретроградном обществе, где вид неприкрытого тела находится под запретом, его всегда небрежно расстегнутая белая рубашка открывает для всеобщего обозрения мускулистую грудь цвета миндального ореха. Так он выражает свое неодобрение негибкой и закостенелой культуре, которая по-прежнему не приемлет его выбор супруги.
Как бы то ни было, шато Габриэль и его женщины всегда со мной, в кофре, который остался мне от мамы. Я достаю ее костюмы, накидки и маски, оплетая окружающие меня горы нитями своих воспоминаний — и моя семья живет со мной.
А на полочке над камином, в котором горит огонь как осязаемое напоминание о том, чего он лишился и что приобрел, стоит молитвенная сумка Кира. Она квадратная и плоская, сделана из тафты, и когда солнечные лучи падают через окно на вышитую звезду Давида, плетение нитей отбрасывает на потолок серебристую паутину. Внутри лежит Ветхий Завет, принадлежащий Киру, ермолка и иудейское молитвенное покрывало с кистями цицис по краям. Будучи мирянином до мозга костей, он все-таки начал посещать синагогу в Маалехе. Библия и молитвенное покрывало — единственное, что досталось ему в наследство, — вновь соединили его с его верой. Эта сумка на самом видном месте, на каминной полке, призвана напомнить ему о многом, о том, о чем я Могу только догадываться.
— Молитвенное покрывало и Тора, — заявила его мать, — это все, к чему ты сможешь обратиться, если женишься на этой язычнице.
— Она — еврейка, — ответил Кир.
— Она — дочь проституток, — парировала его мать.
Глава вторая
Наступило весеннее равноденствие, норуз, персидский Новый год. Наш церемониальный стол накрыт хафт-син, то есть семью буквами «S» — символами возрождения, плодородия и изобилия. Мы пребываем в обществе добрых духов моей Grand-mere, дорогой бабушки («Чтобы видеть и слышать призраков, нужно иметь особые глаза и уши, — говорит мадам Габриэль, — и ты, дорогая Симона, обладаешь этим даром»). Явившись на торжество без приглашения, они парят над столом и вокруг него, и их полупрозрачные фигуры отражаются в символизирующем жизнь зеркале в серебряной оправе. Они кружат вокруг пламени свечей, которое символизирует свет, и усаживаются на золотые монеты, олицетворяющие богатство. Они лижут пшеничный пудинг, чтобы насладиться его вкусом; устраиваются на колосьях пшеницы, означающих плодородие, на стеблях гиацинта, несущего красоту, и на побегах чеснока, дарующих здоровье. Избегая чаши с уксусом, символизирующим терпение, они порхают вокруг сочных розовых яблок, олицетворяющих здоровье, запечатлевают поцелуи на крашеных яйцах, булочках с рисом и моих щеках.
Мы не одни, и мы не чувствуем себя одинокими. Кир и я, мы сидим, обнявшись, на оттоманке, раскрасневшиеся от огня в пузатой печке и ужина из копченой белой рыбы и риса со специями. Вечерние призывы муэдзинов с мечетей, раздающиеся по всему городу, эхо разносит по горным склонам. Аромат жасминового чая навевает спокойствие и умиротворение.
— Сядь ко мне ближе, юнам, — шепчет Кир, запуская пальцы в мои медно-красные локоны. Его язык скользит по моей шее. — Я хочу, чтобы ты узнала меня так, как никто и никогда не знал раньше. Какое наслаждение я испытал прошлой ночью, вдыхая запах твоих божественных духов!
— Прочти мне стихи, — прошу я.
Он пересказывает мне любовную поэму «Лейла и Меджнун», написанную Низами в двенадцатом веке, а потом переходит к легенде «Хосров и Ширин», далее к яркому образчику эпического творчества — «Шахнаме» поэта десятого века Фирдоуси. Он увлекает меня за собой в путешествие к сердцам возлюбленных древности и фаталистическим поэмам Суфи Саади. Почему персидские мифы и романтические истории всегда повествуют о неразделенной любви? В уединении гор я обретаю умиротворение, и на меня снисходит ощущение близости, достигающее своего пика в восхитительном единении, после чего весь мир кажется пустым и бессмысленным.
Он закрывает книгу и кладет ее на колени. Затем протягивает мне коробочку, стараясь своими широко посаженными глазами перехватить мой взгляд.
— Рамочка из слоновой кости изготовлена в Южной Африке. А фотографию сделал Антон Севрюгин, русский, выросший в Персии.
Я погружаюсь в созерцание изящества и налета таинственности, которыми пропитан образ «Женщины под вуалью с жемчугами», чей соблазнительный профиль угадывается под несколькими слоями тончайшего шелка. На голове у нее корона из чеканенных золотых монет, а шею украшает жемчуг. И хотя женщина полностью одета, она буквально излучает потрясающую чувственность.
Он нежно проводит большим пальцем по моей щеке.
— Чадра способна скрыть сильные стороны и таланты женщины, сделав ее более терпимой к нашей культуре. Должно быть, возникает ощущение невиданной свободы, когда, наблюдая за людьми, сознаешь, что никто не узнает тебя, а ты можешь изучать и оценивать кого угодно.
— Я никогда не стану носить чадру — даже ради тебя.
— Это своего рода способ подчиниться общественной морали, не налагая на себя ее ограничений. Здесь не всегда можно сделать выбор.
— Если горы станут моим домом, возможно, я и смирюсь.
— В таком случае давай придумаем прошлое и историю нашего дома. — Он собирает свои письменные принадлежности, лакмусовую бумагу и фиолетовые чернила. Я обожаю эксцентричность Кира, с которой он демонстрирует свое открытое пренебрежение к общепринятым правилам — его распахнутую рубашку, цвет его чернил и даже широкое перо, самоуверенное и отважное, как крик души. — Нужно заявить о себе, юнам, жизнь моя. Это будет предостережением моим врагам, чтобы они держались подальше от тех, кого я люблю.
Я с замиранием сердца слушаю этот баритон, поражаясь силе его воображения, когда он начинает повествование о тех временах, когда вулкан Дамаванд еще не погрузился в летаргический сон, сочащийся слабым дымом, когда огромные валуны в ущелье Рустама еще не отполировало время, когда звезды еще сталкивались друг с другом, а океаны были молоды и не пребывали в нынешней гармонии. Но даже тогда, давным-давно, много лет назад, мужчина умел мечтать и выстроил каменный дом для своей невесты из Парижа на самой вершине укутанных снежными шапками гор. Я придаю этой древней Вселенной законченный вид своей вышивкой, украшаю ее собственными выдумками, чтобы мы стали сильнее и мудрее в своем уединении. Я рисую в воображении далекую страну, в которой по-прежнему благоденствует дьявол, несмотря на изобилие рябины и полыни, и где в осенней листве и каплях дождя скрываются призраки.
