Жанна Монтегю - Наваждение
Несмотря на его солидность и представительность, на строгое черное одеяние, сиявшие чистотой гетры и тугой воротничок, на невинное выражение холеного лица, Кэтрин тут же окрестила его лисой. Он явно чего-то домогался, и она даже не решалась подумать, чего именно. Стараясь защититься, она вела себя отчужденно и скованно – холодно, как заявил этот святоша, когда примчался с отчетом к своему покровителю на соборную площадь. Привлекательная, молодая особа, обуреваемая невыносимой гордыней. Он явился туда, полный готовности помочь, но был остановлен на полпути приемом, оказанным ему мисс Кэтрин Энсон.
После его отъезда она начала паковаться, безучастно перебирая вещи, принадлежавшие ей и ее отцу. И что теперь со всем этим делать? Незаменимая миссис Даулинг занялась его одеждой, раздав нуждающимся, но оставалось еще множество того, что разобрать могла лишь Кэтрин: маленькие домашние реликвии, мебель, письма, деловые бумаги, сундук, полный статей, принадлежавших когда-то ее матери, а кроме того – огромная отцовская библиотека.
Она лишь вздохнула, совершенно не задумываясь обо всем этом, глаза ее были сухими – они оставались такими с того самого рокового утра, когда Джон Энсон пожаловался на странные болезненные ощущения в правой руке. Нет, не нужно беспокоиться, уверил он Кэтрин и стал собираться в свой обычный обход прихожан, приказав Кларку приготовить коляску. И тут, идя по коридору к дверям, он вдруг рухнул, как подрубленный дуб, не в силах ни говорить, ни даже пошевелиться.
Сидя за завтраком в залитой солнечным светом столовой пасторского дома, Кэтрин снова и снова переживала эти мгновенья, к которым возвращалась раз за разом с того самого дня. Она отправила Кларка в деревню за доктором Мортимером, который, осмотрев больного, покачал головой, отвел ее в сторонку и сообщил, что у ее отца случился удар. Он, конечно, оставит ей ряд рекомендаций, но, добавил он, пряча в складках морщинистого лица сострадание, надежды очень мало.
Итак, ее отец, всегда такой энергичный, обречен на полную неподвижность. Потянулись томительные часы дежурства возле постели больного, призрачные надежды, связанные с едва заметными признаками улучшения, на поверку всякий раз оказывавшимися иллюзией. Дни, неотлучно проводимые в отцовской спальне, и ночи полусна-полубдения в кресле, придвинутом поближе к камину. Однажды отец попытался что-то сказать, и по его подбородку потекла струйка слюны. Она заботливо наклонилась и отерла дрожавший от напряжения подбородок. Он попытался криво улыбнуться и наконец, ценой неимоверных усилий, произнес:
– Отныне это не в твоих руках, дитя.
– Мисс, ваш чай остывает. – Голос миссис Даулинг, произносивший слова с западным акцентом, вернул Кэтрин в настоящее.
Девушка кивнула, не желая выглядеть неблагодарной, и поднесла чашку к губам. Миссис Даулинг не заслужила такого отношения, ведь эта вдова всецело была предана викарию и его оставшейся без материнской опеки дочери с тех самых пор, как они поселились в Риллингтоне, маленькой уютной деревушке на склонах Мендипских гор. И сколько Кэтрин помнила себя, миссис Даулинг всегда была рядом и заботилась о них.
Теперь этому пришел конец, подумала Кэтрин. Не будет службы в церкви, не будет маленькой деревни, чьих простодушных обитателей наставлял ее отец не только в делах духовных, но и зачастую в житейских. Некто преподобный Уотсон вскоре приедет сюда со своим семейством. И дни Кэтрин в Риллингтоне отныне сочтены.
Все еще колеблясь, она снова взглянула на письмо. Может быть, это послание от епископа, уведомляющее о дне прибытия Уотсонов – и о ее выселении? «Не желаю его читать», – подумала она вдруг, охваченная внезапным гневом. Разве церковь потрудилась что-нибудь сделать для меня? Мой отец положил жизнь на служение ее делу, и ради чего? Ради нищенской пенсии, которая лишь способна обречь нас на жалкое прозябание без малейшей надежды выбраться из нужды?
Викарий и его дочь, воспитанная и образованная, – хотя, пожалуй, слегка эксцентричная. Она могла днями пропадать в горах, словно заправский бродяга, всегда находила верный тон с теми отверженными, которых страсть к выпивке заставляла тратить на алкоголь последние гроши, вместо того чтобы жертвовать их на дела церкви. Поведение, никак не подходящее истинной леди, – и Кэтрин, прекрасно это осознавая, немало развлекалась тем, что была постоянным объектом для сплетен и фантазий местных кумушек, любивших собираться в магазине на углу, где продавалось все, что угодно, – от почтовых марок до бельевой резинки.
Да, я часто давала им повод пошептаться, размышляла Кэтрин, особенно когда собирала еду и обноски для Бет Карпентер, деревенской неряхи, как ее здесь называли, – хорошенькой добродушной Бет, обитавшей со своим незаконнорожденным ребенком в развалюхе у самого края леса. Отец никогда не упрекал ее, он всегда был добр к тем, кто в этом нуждался. Пусть себе старые сплетницы чешут языки, сказал бы он. Разве сам Всевышний не снисходил до помощи падшим женщинам?
Боль утраты снова сковала ей сердце. Отец! Отец! – кричало все ее существо. Как все это несправедливо! Ты был доктором философии и мог сделать блестящую карьеру в университете, ты был создан для науки, а не для пастырских трудов и религии. Когда ты работал в Лондоне, мать умерла во время эпидемии холеры. И ты стал отшельником в этой глухой деревушке. Стараясь сохранить мое здоровье, ты похоронил себя здесь, – а ведь Бог знает, каких высот ты мог бы достичь, сложись твоя жизнь иначе. А ты оставил незавершенным труд своей жизни, ты так и не закончил книгу, полную такой мудрости, что меня охватывал благоговейный трепет всякий раз, когда ты читал мне отдельные главы!
Кэтрин знала, что книга до последнего дня заботила его. Беспомощный, как дитя, а некогда сильный и деятельный, он безотрывно следил за ней глубоко запавшими глазами, умоляя ее о чем-то. Она знала, что он хочет сказать ей: «Посмотри, я почти завершил свой труд. Все записи, все заметки здесь. Передай же их лорду Батли. Он сможет собрать их в книгу».
Прежде они, часто в шутку, обсуждали, что случится, когда книгу напечатают. Это были счастливые дни, когда они вдвоем бродили по горам, удили в речке рыбу или сидели возле уютно потрескивавшего костра. Смерть тогда казалась далекой, за миллион миль отсюда. Джона Энсона никто не назвал бы стариком, а его единственная дочь, Кэтрин, которая родилась, когда ему было тридцать лет, едва справила свой девятнадцатый день рожденья. Оба были уверены, что у них впереди еще многие годы, что отец по-прежнему сможет заниматься образованием дочери, чтобы со временем она по праву вошла в сокровищницу его мудрости и разделила с ним все, чем одарен был он сам. И никто не мог знать, как скоро и неумолимо обрушится на них жестокий рок.
