Мишель Моран - Избранница Наполеона
— Выбери портрет, на котором ты наименее привлекательна, — говорит отец.
У меня начинают дрожать руки.
— Я думала, он любит Жозефину, — пытаюсь возражать я. Ведь он простил ее даже тогда, когда вся Европа узнала, как она развлекалась, пока он был в Египте.
— Разумеется, он ее любит, — соглашается Меттерних. — Но императору нужен наследник.
— А ребенок от любовницы у него есть, — кривится отец, — что опровергает подозрения в бесплодии с его стороны.
— Будет ли конец скандалам в этом семействе? — Мария поднимается. — Что ж, отправим ему что-нибудь из самых первых портретов, когда мы с тобой и кисть-то держать еще не умели — глядишь, ему и в голову не придет искать невесту в Австрии. — Мы вместе направляемся к стене, возле которой стоят в рамах наши ученические полотна. — Вот этот, — Мария указывает на один портрет. За исключением светлых волос и голубых глаз, меня на нем узнать нельзя.
Князь Меттерних откашливается.
— Насмешки нежелательны, — говорит он.
— Какая уж тут насмешка! — восклицает отец. — Он, наверное, думает, что с женой ему удастся разделаться так же легко, как с египетскими мамлюками? Ватикан этого не потерпит. Европа никогда не признает законным его другой брак!
— Тогда он сделает это вопреки воле Папы, — возражает Меттерних. Мы трое смотрим на него в недоумении. — Наглости у него достанет, ваше величество. Ничего нельзя исключать. Я бы посоветовал отослать вот этот, — предлагает Меттерних, указывая на большой овальный портрет, написанный три месяца назад. На нем я больше всего похожа на себя: у меня широко расставленные ярко-голубые глаза, пожалуй, мое главное украшение в реальной жизни. Но на картине схвачен и мой слишком решительный подбородок, длинноватый нос и вздернутая габсбургская губа.
— Нет, — сопротивляется отец. — Тут она больно хорошенькая.
Меттерних переводит взгляд с картины на меня, и я краснею.
— Но он требует максимального сходства! — только и говорит он.
— А как он узнает? — возражает Мария. — Он же ее никогда не видел!
— Ваши величества, этот человек может нагрянуть в Вену хоть завтра, хоть через неделю, хоть через месяц. И что он подумает, когда увидит эрцгерцогиню и поймет, что его провели? Пожалуйста, подберите что-нибудь, что не вызовет у него подозрений.
— Выбирайте тогда сами, какой больше нравится, — предлагает отец. — Только давайте быстрее, и закончим говорить об этом человеке.
Меттерних кланяется.
— Дело касается и вашей супруги, ваше величество. Он же затребовал портреты всех членов монаршей семьи. Если есть картина, которую вы предпочитаете…
— Да. Самую дешевую. И вообще: не вздумайте посылать ему портреты в золоченых рамах. — Отец задерживается в дверях, потом обводит комнату взглядом. — Вот эту, — решает он и показывает на незавершенный портрет Марии на моем мольберте. Я уже изобразила ее черные глаза, маленький, изящный ротик и пышные кудри, обрамляющие ее головку. Правда, платье еще предстоит закончить, но в целом едва ли кто станет спорить, что отец сделал удачный выбор.
— Когда, думаете, он будет готов? — интересуется князь Меттерних.
Я чувствую, как опять начинают гореть щеки.
— Дней через пять. Может, семь.
Скрестив руки на груди, он разглядывает полотно. Затем поворачивается ко мне.
— Да у вас талант!
Неожиданный интерес к моей персоне заставляет меня испытать неловкость.
— Ничего особенного. До Марии мне далеко.
— И давно вы рисуете?
— Три года.
— А сколькими языками владеете?
— К чему этот допрос? — вмешивается отец, возвращаясь в комнату.
— Да так… — поспешно отвечает князь Меттерних. — Обыкновенное любопытство.
Но когда он снова поворачивается ко мне, я вынуждена сказать правду:
— Шестью.
Он расплывается в довольной улыбке.
— Одаренная, как и полагается габсбургской эрцгерцогине.
Глава 2. Полина Бонапарт, княгиня Боргезе
Дворец Фонтенбло, Франция
Октябрь 1809 года
Перед тем как встретиться с ним, я стою перед зеркалом и, по обыкновению, поражаюсь собственной красоте. Нет, не такой красоте, как у Жозефины. У этой женщины только и есть, что большие коровьи глаза и пышная шевелюра. Я говорю об утонченной красоте, как у мраморных изваяний Бартолини. Мне двадцать девять, и можно было бы предположить, что красота уже начала увядать. Но это не так: моя талия все так же стройна, а поскольку рожала я только один раз, то и грудь по-прежнему высока и упруга. Я верчусь перед зеркалом, чтобы разглядеть свой греческий наряд со спины. При свечах он восхитительно прозрачен.
— Поль! — зову я, и мой камергер мгновенно является.
Это мой самый верный союзник, мой несгибаемый телохранитель. Когда семь лет назад я нашла его в Сан-Доминго, я дала ему новое имя, сходное со своим. Теперь, после обретения независимости, они называют свое государство Гаити. Но для французов эта колония навсегда останется Сан-Доминго.
— Он здесь? — спрашиваю я.
— В холле, ваше высочество.
— И как выглядит?
Поль со мной честен.
— Вид несчастный.
Стало быть, Жозефина явилась, и разговор состоялся. Не сомневаюсь, она бросилась к его ногам, умоляя о прощении. И брат, разумеется, ей посочувствовал. Но на этот раз о прощении не может быть и речи. Это вам не интрижка с молоденьким лейтенантом — это уже непростительная ложь. Почти четырнадцать лет она внушала ему, что у него не может быть детей. Что не она, а он повинен в том, что у него никогда не будет наследника. И тут появилась пани Валевская. Хорошенькая блондиночка, мужняя жена, которая в конце концов бросила супруга ради моего брата. И все переменилось. Боже мой, да я готова ее расцеловать! Надо будет послать ей бриллиантовую брошь. Пусть знает, какую службу она сослужила Бонапартам, наконец ввергнув в опалу императрицу Жозефину и послужив падению этой ненавистной Богарне.
— Пригласить его, ваше высочество?
Я возвращаюсь к зеркалу — терпеть не могу эту уродливую громадину в золоченой раме, подаренную мне на свадьбу вторым мужем! — и изучаю свое отражение. Волосы у меня схвачены простой нитью жемчуга, и я расправляю их по плечам наподобие длинной черной шали.
— Нет, пускай обождет еще минутку.
С самого детства Наполеон восхищается моими волосами. Дома, на Корсике, я часто просила его заплести мне косы. Он лишь смеялся в ответ и называл мою просьбу уловкой распутницы, добавляя, что ни один мужчина не устоит перед женщиной, чьих волос он касался. Что ж, послушать дам нашего двора — я и есть распутница.
