Гюи Шантеплёр - Невеста „1-го Апреля“
Когда он покинул Прекруа, ему казалось, что он пробудился от кошмара, о котором он вспоминал неясно, но мысль о котором, однако, его осаждала. Но, увы, кошмар составлял одно с действительностью и не мог быть впредь от нее отделен.
Мишель Тремор только что связал себя на всю жизнь. С сегодняшнего вечера он должен вступить в свою роль жениха.
Теперь гнев, смешанный с чувством отчаяния перед непоправимостью совершившегося факта, подымался в нем, но все же, хотя пренебрежительно, его злоба щадила Сюзанну. Зачем и по какому праву требовать от этой девушки, чтобы она существенно отличалась от большинства своих современниц? И в силу какой путаницы представлений Мишель вообразил, что романтический идеал мог еще и в настоящее время занимать двадцатилетнюю головку?
Разве большинство хорошеньких девушек в белых вуалях, шествующих к алтарю под умиленными или насмешливыми взорами толпы и возвращающихся с опущенными глазами под руку с корректным и часто равнодушным джентльменом, разве все они идут к алтарю, поддерживаемые или увлеченные любовью?
Некоторые — лучшие — убеждают себя, что они любят и кончают со временем тем, что действительно их желание играть роль дамы и удовлетворить свое наивное любопытство переходит в искреннюю привязанность; другие — их очень мало — вступают в брак с глубоким могучим чувством, совершенно личным и свободным от всякого постороннего влияния, и раньше, чем отдать пассивно свою жизнь, отдают добровольно свою душу и свою мысль, — но сколько выходят замуж из честолюбия и тщеславия, если не из-за желания приобрести сравнительную независимость, или просто из подражания светскому обычаю и чтобы не рисковать остаться в старых девах?
Сюзанна, чувствуя себя одинокой, почти бедной и плохо подготовленной к ежедневной борьбе, искала в замужестве покровителя и средств, и нужно отдать ей справедливость, что, решив выйти замуж только за богатого человека, она, однако, считала недостаточным одно это качество для своего будущего мужа.
ее расчеты были несомненно более приличны, чем расчеты многих других и могли показаться достойными порицания только в глазах очень наивного человека.
Одаренная, к своему счастью, конечно положительным умом, спокойным воображением, немного холодным сердцем, тихим темпераментом, — это была молодая девушка, каких много и гораздо больше, чем это полагает большинство людей, готовых умиляться перед этими маленькими, таинственными и несовершенными существами.
Но здесь было еще что-то. Это честное дитя действовало, как честный человек. Верно, что вначале Мишель готов был приписать чему-то вроде цинизма, более или менее сознательному, откровенность мисс Северн, но почти тотчас же непорочное выражение голубых глаз остановило всякое непочтительное слово. Он почувствовал уважение к характеру своей кузины — уважение, к которому, однако, было примешано много горечи. Если Мишель предпочитал искренность, доходившую до отваги, сдержанности, походившей на лицемерие, то это только благодаря воспоминаниям прошлого!
Как бы то ни было, чувство досады молодого человека относилось только к собственному трусливому согласию, случайно данному, и за которое он упрекал себя не только потому, что, вызванные новой помолвкой, в нем оживали все прежние обиды, но потому, что он уже ясно представлял ту ошибку, которую он собирался совершить; странное дитя, так ясно ему изложившее свои теории, правильно смотрело, когда объявило, что оно не та, которая смогла бы его сделать счастливым.
Так как он мог предложить женщине, на которой он женится, очень буржуазную судьбу, он не хотел спорить против положительных идей мисс Северн. Брак по рассудку, пусть так!.. Но ведь не всякий брак по рассудку рассудителен.
Ушедший далеко от того времени, когда он преклонялся перед созданным его пылким воображением кумиром, Мишель, однако, знал, что, если бы он был вполне свободен в своем решении, то никогда не решился бы жениться на женщине, не отвечающей, хотя бы в некоторой степени, если не прежнему его идеалу, то по крайней мере, созданному им позднее, нравственному типу того существа, от которого он будет требовать, пусть относительного, счастья. А теперь, когда, оглядываясь назад, он увидел, что, благодаря стечению недоразумений, в которых он не был виновен, и глупостей, за которые он себя порицал, он допустил нелепое решение, мысль о котором вызывала у него вначале пренебрежительную улыбку, — дать себя обручить, подобно ребенку или слабоумному, — эта совокупность обстоятельств, роковых или созданных его неумелостью, представлялась ему настолько смешной и ребяческой причиной его решительного шага в жизни, что слезы бешенства выступили у него на глазах.
И между тем было бы достаточно немного проницательности, немного мужества и немного равновесия, чтобы избегнуть этой западни. Неужели простая шалость школьника могла его, человека зрелого, принудить совершенно изменить свою жизнь?
Он не понимал, он не был в состоянии постичь, каким образом он мог дойти до этого!
— Мое решение было так же рассудительно, как и ваше, — сказал он определенно мисс Северн; — мне хотелось, чтобы моя жена была добра, умна и чтобы Колетта ее любила…
Сюзанна была любима Колеттой, у Мишеля было некоторое основание предполагать, что она была добра и умна; но нужно было, чтобы достичь полной искренности, дополнить этот эскиз будущей жены рядом существенных и необходимых штрихов; нужно было честно заявить:
— Я желаю, чтобы моя жена была кротка, а я в вас угадываю своеволие, — немного домоседка, как я, а вы любите свет, — степенная, а вы любите движение, — очень женственная в манерах и во вкусах, а в первый раз, когда я вас встретил, вы носились по лесу одетая мальчиком…
— Жениться! Куда ни шло! — говорил и повторял себе Мишель, — я может быть женился бы в один прекрасный день… но жениться на женщине, не нравящейся мне — это слишком бессмысленно!
Сюзанна, пожалуй, не вызывала в нем отвращения, но, наверное, она ему не нравилась. Он доходил даже до того, что оспаривал ее юношескую красоту, очаровавшую его на один момент. Он находил мисс Северн то слишком тонкой и хрупкой, то наоборот слишком шаловливой, с, порой, мальчишескими жестами, с насмешливыми интонациями, которые его шокировали, как нечто анормальное, производя такое же впечатление, как если б он увидел напудренную маркизу в роде тех, которых можно видеть в портретных галереях XVIII в. верхом на велосипеде. Затем его сильно раздражал акцент, сохраненный ею, несмотря на то, что изъяснялась она грамматически правильно, — этот очень легкий и раздражающий акцент, от которого она никогда не избавится и который в то время, когда она говорила, как бы обрисовывался на ее губах.
