Елена Арсеньева - Звезда королевы
Теперь главным было помочь Маше забыть о надругательстве как можно скорее. Князь Алексей желал бы примерно наказать хотя бы семьи егерей, принимавших участие в издевательствах над дочерью: самих-то их было уже не достать — всех положил неистовый княжич! Однако Елизавета сему замыслу решительно воспротивилась. Ее быстрый, по-женски практический ум и любящее сердце подсказали: тайна — вот лучшее лекарство для Машеньки, вот лучшее средство поскорее позабыть случившееся! По счастью, в усадьбе и в деревне никто не видел, как Алешка в сумерках привез домой беспамятную сестру. У него хватило сообразительности не тащить ее сразу в дом, на обзор и оханье вездесущих девок, а спрятать в саду, в шалаше, где держал свой мастеровой припас садовник, и вызвать к ней отца с матерью. Машу привели в чувство, переодели, и она под руку с братом неторопливо вошла в дом — и благодаря наследственной гордости и силе духа колени у нее даже не подгибались.
Дворне было сказано, что молодая графиня упала с лошади и расшиблась. Ни слова не произнесли о кровавой расправе возле охотничьей избушки; а гибель Григория — он просто сгинул бесследно. Однако князь Алексей распустил слух, что его приемыш уехал в подмосковное Измайлово с важным и срочным поручением — настолько срочным, что даже не простился ни с кем. Возмездие ватажникам Честного Леса тоже надлежало сохранить в тайне: ведь ими оказались пять любавинских егерей, это бросило бы страшную, позорную тень на семью князя Измайлова, да и истинная роль Григория могла сделаться ясной какому-нибудь ушлому здравомыслу. Под покровом ночи, содрогаясь от омерзения и ненависти, отец и сын сбросили пять мертвых тел в болото, которое уже поглотило их атамана; перекрестились, постояли несколько мгновений, глядя в черную, чавкающую мглу, и крепко обнялись.
Елизавета, немало перенявшая у старой цыганки в искусстве врачевания, осмотрела дочь и с облегчением вздохнула: телесному здоровью ее излишнего ущерба нанесено не было. Речь могла идти лишь о здоровье духовном, но и тут судьба помилосердовала к Маше: созерцание повитой змеями головы Григория оказалось столь потрясающим, что даже несколько сгладило воспоминания о насилии. Теперь, думала Елизавета, надо так повернуть дочкину жизнь, чтобы новые, радостные впечатления как можно скорее прогнали страшных призраков.
Да только как сие сделать? Любимейшее развлечение Машеньки в былое время — верховая езда — исключалось пока напрочь. Отправиться в Ново-Измайловку? Нет, там на каждом шагу — тени Акульки и Гриньки. Балы, прогулки, праздники, поездки в Нижний? Да ведь последние годы на таких забавах их сопровождал Григорий, и не миновать разговоров и расспросов о нем. Хватит и того, что у Маши сердце само собой кровоточит, а тут не упустит случая какая-нибудь болтунья невзначай рану еще пуще растравить!
Маша поправлялась быстро, через два дня уже была на ногах; но ее матушка думала еще быстрее. Елизавета была с детства решительна, нравом отважна, навстречу любой беде шла, гордо вскинув голову, однако твердо усвоила: на всякое несчастье свое счастье где-то запрятано, дело лишь за тем, чтобы его отыскать поскорее. Теперь это счастье, вернее, средство развеять печаль дочери она видела только в вихре новых, необычайных впечатлений и, наскоро посовещавшись с мужем, порешила: непременно свезти Машеньку в северную столицу. Ехать хотели все вместе, однако судьба велела иначе: из Петербурга прибыл курьер, доставивший князю секретное предписание императрицы выполнить их уговор и немедленно выехать в Киев, а оттуда, через Вену, — в Сербию и Черногорию с ответственной дипломатической миссией.
Несколько отступив от нашего повествования, поясним здесь, что загадочная и трагическая личность бывшего императора Петра III (Елизавета не могла вспоминать без слез об их единственной встрече!) вызвала к жизни самозванцев не только в России. Откуда ни возьмись, последователь Емельяна Пугачева объявился и в Черногории! Какой-то человек вдруг провозгласил себя всенародно императором Петром III, низверженным с престола. Черногорцы поверили ему, признали его своим правителем и, несмотря на его деспотизм, не выдали его туркам, с которыми вели из-за него кровопролитную войну. Князь Измайлов благодаря своим непрекращающимся связям с сербами знал, что сей самозванец — лекарь родом из Крайны, а имя его — Стефан Малый. Надлежало выяснить, какую опасность этот человек может представлять для российских интересов на Балканах — кроме той, разумеется, что компрометирует в Европе имя государыни. Для сего и направлялся князь Измайлов в Сербию как можно скорее, да не один, а с сыном, ибо князь полагал, что и его уже пора приобщать к делам государственным.
Вот так и вышло, что через десять дней после рокового приключения возле охотничьей избушки от Любавина в разных направлениях отъехали: на юг, по Арзамасской дороге, в легкой, спорой карете, — два князя Алексея, а в северо-западном направлении — княгиня Елизавета с дочерью. Изрядно озадаченная внезапностью этой разлуки и тем, что сынок ее столь рано отправился, как говорят поляки, на волокитство за фортуною (в поисках счастья), Елизавета все же пребывала в уверенности, что Санкт-Петербург излечит Машины горести, а счастливое воссоединение всей семьи не заставит себя долго ждать.
* * *Шел к исходу август, близился день Семена-летопроводца, но уже сейчас казалось, что лето ушло. Солнце светило, и небо сияло, но осень вплела в косы берез и осин золотые, нарядные ленты, принакрыла золотистыми ковриками лужайки, и ночи были уже студеные — по утрам роса блистала на траве ледяным алмазным блеском, — и вода в Волге обрела тот сизый цвет, который вернее всего говорит о начале осени. Истомное тепло царило вокруг; край был полон сладкой, нежной прелести, от которой, однако, становилось печально на душе, ибо прелесть та была прощально-обманчива: стоило пронестись даже самому легкому порыву ветерка, как ознобной рябью покрывались недвижно-синие ручьи и озерца, на траву медленно опускались первые опавшие листья, реявшие в воздухе паутинки панически уносились прочь, и невольная дрожь пробирала от этих стылых поцелуев красавицы Осени.
Ехали быстро, потому что почти на всех почтовых станциях у Измайловых были свои подставы. Отдыхали только по ночам и уже через неделю приблизились к Санкт-Петербургу. Но ни утомление от тряской дороги, ни прекрасные картины за окном не могли отвлечь мать и дочь от их печальных размышлений. Эта поездка была не более чем невкусным, горьким лекарством… А вот принесет ли оно желанное облегчение? Елизавета, много в жизни испытавшая бед, твердо усвоила одну истину — все проходит! Знала она также, что никогда и никого чужие ошибки не вразумляли — каждый совершает свои…
