Барбара Картленд - Змея Сатаны
Невозможно застрелить Цирцею, думал он, лежа без сна в темноте, как бы ни хотелось поступить именно так. Его, однако, не покидало воспоминание о том, что они тогда делали с крысами.
Осторожность подсказывала ему, что он должен вести себя, как обычно, и не дать никому заподозрить, что имеет какое-то отношение к исчезновению Офелии.
Несмотря на то, что разум подсказывал ему, что нужно скептически смотреть на все сверхъестественное, ему было трудно поверить, что с Офелией на самом деле не происходит что-то совершенно необычное.
Будь на ее месте другая женщина, он приписал бы все рассказанное в первую очередь разыгравшемуся воображению, а может, и желанию привлечь его внимание. Но он понимал, что это никак не могло относиться к Офелии. Ни одна другая женщина не могла бы вести себя в таких обстоятельствах спокойнее, чем она, не выказывая ни малейших признаков истерики.
Граф вспомнил некую даму, пользовавшуюся его благосклонностью, которую когда-то задержали и ограбили разбойники. Ничего, кроме драгоценностей, они не взяли, но несколько недель после этого она плакала, чтобы вызвать его сочувствие, вскрикивала и падала в обморок, если экипаж, в котором они ехали, тормозил из-за уличной толчеи. Она настолько переусердствовала в драматизации случившегося с ней, что в конце концов графу это надоело, и он ее выгнал.
До сих пор Офелия вела себя с незаурядным мужеством и самообладанием, какому могли бы позавидовать многие мужчины.
– Она – совершенно исключительная личность, – сказал себе граф и преисполнился еще большей, чем раньше, решимости заставить мачеху оставить ее в покое.
Но как это сделать?
Глава 6
Граф верхом возвращался домой через парк, когда чей-то голос окликнул его:
– Рейк!
Повернув голову, он увидел рядом своего приятеля.
– Привет, Генри! – воскликнул он. – Я давно тебя не видел.
– Я был во Франции, – ответил Генри Карлтон.
– Свидетельствовал свое почтение Первому консулу? – спросил граф.
– Я встречался с ним. Это действительно гениальный человек, – ответил Генри Карлтон. – Но нет нужды тебе говорить, ты и сам знаешь, что судостроительные верфи и оружейные заводы работают круглосуточно.
– Да, я слышал об этом, – мрачно сказал граф.
– Ну и прекрасно, надеюсь, что ты будешь долго и громко кричать об этом в уши наших глухих министров, – сказал Генри Карлтон, – особенно, если я скажу тебе еще кое-что, Рейк. Наполеон собирается короноваться.
Граф удивился:
– Ты уверен в этом?
– Он всего-навсего сделает так, что сбудутся предсказания его звездочетов, предсказателей и гадалок, к которым он прислушивается долгие годы.
– Боже мой! – воскликнул граф. – Ты хочешь сказать, что Наполеон всерьез относится ко всей этой чуши?
– Именно так, – ответил Генри Карлтон. – И его жена, Жозефина, тоже. И разумеется, для него все эти предсказания одно радужнее другого.
– Еще бы, – цинично согласился граф. – Но не могу поверить, чтобы такой проницательный и, несомненно, во многих отношениях блестящий человек, как Бонапарт, дал провести себя этим мошенникам.
– Это очень по-французски, – ответил его друг. – Мадам де Ментенон практиковала черную магию, чтобы добиться благосклонности Людовика XIV, и Екатерина Медичи тоже производила весь этот ритуал – жертвоприношения и, естественно, черная месса над телом девственницы.
– Мне все это очень не нравится! – воскликнул граф.
– Я тебя понимаю, – ответил Генри Карлтон, – но будь готов к тому, что скоро ты увидишь маленького корсиканского капрала среди коронованных особ Европы.
Доехав до Станхоуп-гейт, они расстались, и граф поскакал домой, раздумывая над тем, что рассказал приятель.
Он знал, что для большинства парламентариев станет шоком стремление Наполеона к монархии, но признал, что этого возможно ожидать от человека, который, как метеор, пронесся по карте Европы.
Завтрак уже ждал графа, и как только он кончил завтракать, появился майор Мазгров с почтой и множеством вопросов касательно владений графа. Они освободились от дел только к одиннадцати часам. Наконец, подписав последнее письмо, граф встал и сказал:
– Я должен переодеться. В полдень я обещал быть в Карлтон-Хаус.
– Очень сожалею, что надолго задержал вас, милорд, – сказал майор Мазгров.
– Не думаю, что мы потратили время на ненужные вещи, – ответил граф с улыбкой.
Он уже собирался покинуть библиотеку, когда вошел дворецкий с запиской на серебряном подносе.
– Грум только что прискакал с этим из замка, милорд.
Граф открыл конверт и по почерку понял, что письмо от Нэнни.
Очевидно, она нацарапала его в спешке, потому что почерк был не таким аккуратным и точным, каким он его помнил.
Он прочел:
«Милорд, я буду вам весьма признательна, если ваша светлость посетит нас как можно скорее. Происходят вещи, которых я не понимаю и которыемне не нравятся, и я думаю, что вашей светлости следует приехать.
Остаюсь вашей покорной слугой
Нэнни Грехем».
Граф внимательно прочитал письмо и сказал дворецкому, ожидавшему распоряжений.
– Скажите груму из замка, что ответа не будет и прикажите, чтобы немедленно подали фаэтон с четверкой лошадей в сопровождении Джейсона.
– Хорошо, милорд.
Граф посмотрел на своего управляющего:
– Пошлите записку в Карлтон-Хаус, чтобы известить принца Уэльского, что меня неожиданно вызвали в деревню по семейным делам и что я прошу выразить мое глубокое сожаление, что не смогу явиться к его королевскому высочеству, как обещал это сделать.
– Хорошо, милорд, – сказал майор Мазгров. – Кроме того, вы условились с леди Харриет, что посетите ее сегодня днем.
– Передайте мои глубочайшие извинения ее светлости, – бросил граф через плечо, уже выходя из холла.
Он переоделся, и когда спустился через несколько минут, фаэтон уже вывели из каретного сарая.
Он сел в него и тронулся в путь; к половине двенадцатого экипаж уже выезжал за пределы Лондона.
По дороге граф пытался угадать, что могло так встревожить Нэнни. Он знал, что она никогда не послала бы за ним, если бы не произошло нечто действительно чрезвычайное.
Казалось абсолютно невозможным, чтобы Цирцея Лангстоун обнаружила местонахождение падчерицы. Но если и так, то самым естественным с ее стороны было бы потребовать, чтобы Офелию немедленно вернули домой. Случись именно это, Нэнни так бы и написала в письме. Значит, ее взволновало что-то другое.
