Серж Голон - Дорога надежды
Северина, чрезвычайно энергичная, тормошила чересчур медлительных служанок в голубых юбках, вносила подушки, обернутые в чистое, простыни с кружевной отделкой, чтобы Анжелика могла, как королева, принимать своих подданных.
Будучи истинной уроженкой Рошле и гугеноткой, Северина обожала хорошее белье и беззастенчиво хозяйничала в шкафах миссис Кранмер. Эта последняя считала ниже своего достоинства обнаруживать какое бы то ни было недовольство, и Анжелика, не желая бередить скрытых ран, и без того ежедневно воспалявшихся у ее гостеприимной хозяйки, постоянно заговаривала с ней и рассыпалась в бесчисленных благодарностях.
Она видела, как миссис Кранмер рыдала в платок, когда ей сообщили о ее смерти, и это воспоминание делало ее снисходительной к бедной женщине.
Все любили ее, все, она была счастлива видеть их, особенно поначалу, стараясь никого не обидеть, однако все же была признательна двум «ангелам» за то, что они оберегали минуты покоя ей и ее мужу.
Анжелика не уставала смотреть на крохотные личики, такие очаровательные, что ими нельзя было не восхищаться. «Кто вы, маленькие граф и графиня?» Им суждено было изменить ее жизнь. Достаточно было взглянуть на их высокомерные мордашки, и становилось ясно, что им предстоит занять не последнее место в мире и истории, а о ней, Анжелике, будут упоминать лишь как о матери удивительных близнецов де Пейрак.
Но не является ли все это плодом ее воображения? Что, если это демонстрируемое сосунками высокомерие всего-навсего результат тех усилий, которые они прилагают для того, чтобы удерживать в вертикальном положении свои слабые головки?
Она смеялась: «Мои сокровища!»
Малыш с круглым затылком, чуть покрытым бледным пушком, был ближе ей, так как она прижимала его к себе, умирающего, и думала, что не перенесет этой муки.
Она стремительно повернулась к Жоффрею, сидящему рядом.
– Как это страшно быть матерью, – прошептала она, растерянно глядя перед собой большими светлыми глазами. – Простите меня, милый мой повелитель: мне кажется, что в эти жуткие часы, когда он умирал на моих руках, я совершенно забыла о вас.
– А я спрашиваю себя: не тяжелее ли быть отцом? – шутливо заметил он, как бы желая ослабить впечатление от пережитого потрясения. – Ибо в эти часы забытье было даровано вам, а не мне. Есть страдания, которые парализуют память, способность суждения. Вы оказались их жертвой. Я же пережил всю бесполезность своего здоровья, своей силы перед лицом вашей слабости и угрозы смерти. Разумеется, и для меня жизнь опустела и обесцветилась, стала мучительнее и опаснее, чем во время самого свирепого урагана или беспощадной битвы. Но я ни на минуту не забывал, что в ней оставались вы, и лишь это имело значение. Спасти вас и ваших малюток, а также Онорину, которая никогда бы не пережила вас. Такой исход я не имел права не только допустить, но даже предположить. Взяв на себя ответственность за ваше спасение, я… оставался безоружным.
– И тогда он приехал за нами, – сказали Рут и Номи.
– Кто?
– Черный Человек! Французский пират из Голдсборо. (Они прыснули от смеха.) Это всего лишь шутка!.. Никакой он не пират и не Черный Человек! Мы любим его.
Теперь, когда она знала их историю, она могла представить себе Жоффрея де Пейрака, торопливо идущего к проклятой хижине на опушке леса в сопровождении небольшого отряда под шелестящим сводом деревьев в сумраке гигантских салемских вязов, остановившегося перед выложенным из камней кругом.
Он упал на колени, он, отказывавшийся склониться даже перед королем, и прокричал, протягивая руки к дому колдуний:
« Придите! Придите! Заклинаю вас, мои возлюбленные сестры! Спасите моего умирающего сына!»
Анжелика улыбалась, глядя на Ремона-Роже. Это крошечное существо, только-только родившееся, даже не нареченное, уже было для него умирающим сыном!
– Вы знали об их существовании? Вам было известно об их даре? Вы были с ними знакомы?
– О! Мне кое-что известно обо всех американских секретах, – со смехом сказал он. – Это входит в мои обязанности! Если я хочу сохранить и спасти своих близких на этой дикой земле, я просто должен знать тайны Америки…
Ее настоящие тайны.
Признания, которыми они обменивались, еще не были откровенностью в полной мере. Но способствовали большему сближению, и совместно пережитая трагедия побуждала их к тому, чтобы обнажить друг перед другом такие грани, которые до сих пор не осознавались ими.
Их увлекало внезапное воодушевление, прояснявшее ум и раскрепощавшее сердца, выгодно отличавшееся от хмельного напитка, способного лишь на короткое время преобразить облик мира.
Анжелика была взволнована, хотя ни словом не обмолвилась о причине своего беспокойства.
Она боялась узнать, что наговорила в бреду, но еще больше страшилась вникнуть в смысл пережитого.
«Если перед кем-нибудь проносится вся его жизнь, – думала она, – то это происходит для того, чтобы можно было либо изменить ее, либо понять, что она не обладает тем значением, которое ей приписывалось. Капелька воздуха на светлой поверхности». Ибо то, что она вновь испытала: Алжир, охваченный пламенем замок, ирландская матрона у ее изголовья, обращающаяся к ней со словами «Верьте мне, сударыня», – все это не имело никакого значения и мучило ее лишь по причине отсутствия Жоффрея и вновь возникшего страха потерять его навсегда. Все остальное давно уже изгладилось из памяти.
Ибо вычеркнуто, забыто то, что уже не причиняет нам страданий. Не привиделось ли ей все это, чтобы дать понять, что она вступила на ложный путь?
– Мне знакомы такого рода «путешествия», – сказал он. – Мне тоже доводилось совершать их во время болезни, при приступах невыносимой боли, причиняемой чересчур усердным палачом, или находясь, под гипнотическим воздействием какого-нибудь восточного мистика – что куда интереснее.
О своей прогулке в образе привидения она предпочитала не говорить даже ему.
Между тем она часто вспоминала о ней, поскольку этот эксперимент не был лишен известной пикантности. Ей не раз случалось, например, глядя в угол между потолком и стенами, удивляться, обнаруживая там лишь балки перекрытия, а не галерею с балюстрадой, откуда с высоты она обозревала всю комнату, мебель, обезумевших людей, младенцев в люльке и женщину в кровати.
В конце концов она стала догадываться, что этой неподвижно лежащей женщиной была она сама.
Среди молоденьких служанок дома находилась одна пухленькая девица, на редкость неприятная своей дерзостью и заносчивостью. Явно для того, чтобы подольститься к хозяйке миссис Кранмер, она без устали поносила папистов, иностранцев, с демонстративным отвращением входила в спальню, оскверненную присутствием такого количества порочных существ, греховность помыслов которых казалась невыносимее греховности их тел, и было слишком хорошо известно, какое применение находили им все эти развращенные французы б наступлением ночи. Боже упаси, если она когда-нибудь, несмотря на такое соседство, последует их примеру!
