Елена Арсеньева - Год длиною в жизнь
Да, в то время его революционная непримиримость и убежденность, его беззаветный фанатизм уже дали трещину. Он разуверился не то что в смысле творимого большевиками – небось даже и Ленин не был вполне уверен в том, что же он хочет сотворить в России! – он разуверился в их победе.
Закончив свои дела в Энске, Юрский вернулся в Москву. Он искал Марину, посылал телеграммы в Х., рвался туда поехать – безуспешно. А в то время эшелоны с русским золотом дошли до Германии, и начались неприятности. Контрибуция оказалась значительно траченной… как шуба – молью. Разворовали золотишко непримиримые ленинцы! Кто крал, когда, как – неведомо. Германцы предъявляли претензии, большевики юлили, замалчивали, скрывали факт скандала, но в то же время, как могли, пытались найти концы.
Но какие тогда могли быть концы? Что можно было найти? Обнаружили двух или трех идиотов, которые привезли золотую пыль, прилипшую к их рукам, с собой в Москву, поставили их к стенке. А Юрскому под горячую руку припомнили старый грешок – провал операции «Невеста». Его отправили в Париж – шпионить против РОВС, [9] выявлять среди белоэмигрантов желающих вернуться в Россию, сманивать их всеми правдами и неправдами, чтобы в России уничтожить как шпионов…
Инна была все эти годы рядом с ним, и уж кто-кто, а она отлично знала, что Юрский не избавился от своей idйe-fix. Он не сомневался, что Марина Аверьянова родила ребенка именно от него. Все доводы Инны, что, переспав с ним, она могла переспать еще с десятком столь же пламенных революционеров, не переубедили его. Его вера граничила с фанатизмом… И теперь Инна убедилась, что Юрский был прав.
Шли годы, но он никак не хотел смириться с тем, что ему не найти Марину, не найти ребенка. А между тем они с Инной жили припеваючи во Франции – родина хорошо содержала своих представителей в странах капитала. Суммы, которые расходовались на то, чтобы обратить симпатии «всех трудящихся» к республике Советов, легко можно было назвать баснословными. Юрский являлся одним из тех, через кого проходили деньги, предназначенные для поддержки Французской компартии.
Кроме того, еще в восемнадцатом Юрский проделал кое-какой гешефт с продажей облигаций царского правительства, хранившихся в Госбанке Энска. Операция была для добычи денег для партии, однако средства перечислялись на его личный счет.
Итак, с материальной стороной все обстояло отлично. Сложнее было с моральной – с внезапно родившимся, запоздалым, неудовлетворенным, гипертрофированным отцовским чувством. Юрский не мог смириться с потерей второго ребенка – и отчаянно пытался «сделать» третьего. Ох, сколько натерпелась Инна от своего любовника, который с годами стал ей так близок, ну совсем как муж, хоть они никогда не были официально женаты! Он сделался просто частью ее. Она понимала, что смешно ревновать немолодого, погрузневшего, полысевшего человека к молодым женщинам, да и не была Инна ревнива, однако последние несколько лет жизни с Юрским были сущей мукой. А та история, когда она почти возненавидела родную дочь…
Причем все время Инна очень хорошо понимала: не тугая грудь и свежая кожа Ренаты нужны Юрскому, вовсе нет. Дело в том, что Рената молода, а значит, может родить. Конечно, если бы Рената забеременела, Юрский немедленно женился бы на ней. Но этого не произошло. Возможно, тот случай с Мариной Аверьяновой был именно случаем, в смысле – случайностью. А с течением времени Юрский стал присматриваться к поведению своей молодой любовницы и призадумываться: где гарантия, что если Рената забеременеет, то именно от него? Ее благосклонностью пользовались многие мужчины. И добро бы только свои: Цветков, Роже, Шадькович, а то ведь и вообще невесть кто! В конце концов победил соперников Цветков. С ним Рената уехала в Советский Союз, а там и участь его разделила.
Инна не сомневалась, что дочь погибла. Что ж, они давно стали друг другу чужими. Когда две женщины делят одного мужчину, между ними умирают не только родственные чувства, но даже намек на них.
Она привыкла к тому, что теперь Юрский (или Сазонов, кому как больше нравится!) принадлежит только ей. Плоха или хороша была их жизнь (в оккупированной Франции, без возможности вернуться в Россию, без малейшей уверенности в завтрашнем дне), но Инна понемногу начала к ней привыкать. К тому же именно так, как некое политическое перекати-поле, опасаясь заглянуть в завтрашний день, она жила всегда – с самой юности, когда ударилась в революцию. И вот потрясающая весть о том, что где-то в Харбине у Юрского все же есть сын…
Что несла эта весть Инне? Крушение ее мира, ее душевного покоя? Или наоборот – возрождение их отношений с Юрским? Что теперь сделает Всеволод? Будет искать Павла и Марину? Бросит Инну?
Она пока не знала. Боялась заглядывать вперед.
Инна Яковлевна бездумно смотрела в окошко, на пролетающие мимо летние пейзажи, на заросли боярышника, на высокие золотистые соцветия солнечника, там и сям вздымающиеся из темно-зеленой травы. А Татьяна, решив, что соседка притомилась и вздремнула, прикусила язычок и мысленно поругивала себя за назойливую болтливость.
1965 год
– Кажется, ваши друзья не поверили нашей легенде, – усмехнулась Рита.
– Легенде? – Георгий поглядел озадаченно.
– Так разведчики называют выдуманную историю своей жизни, – пояснила Рита. – Проще сказать – ваши друзья не поверили нашему вранью.
– Ну, они же не идиоты, – пожал плечами Георгий. – Они ведь знают всю мою семью.
– А что у вас за семья, кстати? Ну, отчим – Герой Советского Союза, это я уже усвоила. А ваш отец? Он где? Ваши родители разведены?
– Нет, отец погиб на фронте, – сухо ответил Георгий. – За дядю Колю мама уже году в пятидесятом замуж вышла. Вскоре сестра родилась, Вера. Ей сейчас пятнадцать.
– А вам?
«А вам?» – чуть не спросил, в свою очередь, и Георгий, но сдержал неуместное, конечно же, и совершенно неприличное любопытство.
– Мне двадцать один.
– О Господи, – вздохнула Рита. – Оказывается, я вам вполне гожусь не только в тетушки, но и в матушки.
У Георгия почему-то вдруг сжалось сердце, и он никак не отреагировал на ее слова. Рита тоже молчала. Они шли от фонаря к фонарю, и за штакетником, откуда доносился сладковатый аромат душистого табака, порой лениво взлаивал какой-нибудь сердитый, не в пору разбуженный пес.
Но вот череда заборов, ограждавших «частный сектор», закончилась. Впереди смутно светлели стены нескольких помпезных «сталинок». Слева мрачно возвышалась громада старинного храма, стоявшего, конечно, с заколоченными дверями и окнами.
