Хелен Хамфриз - Путешествие безумцев
Энни несколько минут молчит, затем зажигает свечу и достает из-под подушки свою Библию. Со свечой и Библией она пересекает комнату и усаживается на краешек кровати Тэсс.
– Смотри, – говорит Энни, открыв Библию и поднеся к ней свечу.
– Что это? – Тэсс поворачивается, чтобы получше видеть.
– Вот.
На внутренней стороне обложки красуется карандашный контур Ирландии – Энни постаралась воспроизвести все детали, которые только смогла запомнить, стараясь при этом не упустить ни одной.
– Это Ирландия, – говорит она, проводя пальцем по зазубринам Атлантического побережья. – Страна, откуда я родом.
Тэсс молчит.
– Вот графство Клэр, – продолжает Энни, словно пытаясь подсказать Тэсс, как надо реагировать.
Энни слишком сильно наклоняет свечу, и капля растопленного воска падает в океан как раз напротив Голуэя.
– А Англия с этой стороны, – объяснила Энни, постучав по срезу книги.
Она представила себе продолговатый, шишковатый контур Англии рядом с Ирландией на карте мистера Дашелла, широкий пролив, разделяющий эти острова.
– Чтобы попасть сюда, мне пришлось переплыть море, – продолжает объяснять Энни. – Но я тогда была еще младенцем и ничего не помню. Но я знаю, что память об этом до сих пор сохранилась где-то внутри меня, что однажды я была на море. Я была там.
Она снова склонилась над своим наивным рисунком.
– Твой рисунок напоминает мне пятно на скатерти, – грубо оборвала ее Тэсс и повернулась лицом к стене.
Тэсс была зла на Энни: волнующее ощущение чего-то теплого между ног, которое возникало у нее всякий раз, когда она думала об Уилксе, уже успело исчезнуть. Далось ей это море! Тот дом в Гастингсе был ужасно сырой, вещи никогда не просыхали до конца. Ничего нельзя было как следует отчистить. Как бы тщательно она ни убирала в комнатах, как бы ни старалась прогреть и просушить дом теплом камина, в нем всегда пахло какой-то гнилью. И это было все, что она могла вспомнить о своей жизни у моря.
Энни захлопнула Библию и вернулась в свою постель. Задув свечу, она снова закуталась в одеяло, потом снова взяла Библию, раскрыла ее и положила себе на грудь – пусть контур Ирландии проникнет внутрь ее. Приятная тяжесть книги успокаивала. В глубине ее «я», в глубине ее тела должна сохраниться какая-то память о море, о переезде в Англию. Ведь когда-то с отплывающего корабля она видела удаляющийся, скрывающийся в синей дымке берег родной страны, исчезающую череду лиц, машущих рук. Долгое, рвущее душу прощание. Энни лежала неподвижно, пытаясь почувствовать, как это было. Как чувствуется расставание.
Луна за окном осветила другое облако, на этот раз в форме какой-то неведомой ей страны.
– Я собираюсь начать новую серию работ, – объявила ей Изабель. – Серию человеческих добродетелей.
Энни сидела в студии на скамье для моделей. Изабель, стоя перед ней, разглядывала драпировку из кремового муслина, свисающую со стеклянного потолка. Углы полотнища были небрежно прикручены веревками к металлическим стропилам; полотнище не было натянуто, оно падало свободными складками в форме полумесяца. Свет пробивался сквозь ткань, словно сквозь мелкое сито, и кружащимися снежинками опускался на волосы Энни.
– Больше не будет легенд, мэм? – спросила Энни, сожалея, что закончилась игра в столь понравившиеся ей романтические истории.
– Будут, но не сейчас, – ответила Изабель. Она повернула плечи Энни чуть вправо, так чтобы свет, сочащийся сквозь ткань, падал на ее лицо с левой стороны.
– Я хочу испробовать тебя в новом жанре. Хочу оценить твои возможности. – И добавила мысленно: «Хочу посмотреть, что еще из тебя может получиться».
Энни внезапно почувствовала беспокойство. Она невольно дернулась, чуть сдвинувшись на скамье, и простыня, обернутая вокруг нее, затрепетала. Изабель подошла к ней и, положив руки ей на плечи, поправила ее позу.
– Не шевелись, – сказала Изабель. Изабель нравилась ее новая идея. Она пришла к ней сама в стремлении избежать сюжетов, более характерных для живописи, но мало подходящих для фотографии. Новый поход избавит ее от мук, которые она претерпевала, пока ставила свои композиции. Он освободит ее от необходимости оглядываться на «образцы» – работы популярных живописцев. И ей больше не придется вымучивать характер персонажа, пока за долгие часы позирования он окончательно не утратится. Теперь все будет иначе. Не создавать характер, а уловить его, схватить мимолетное настроение – выражение лица Энни. По утрам, перед рассветом, лежа в постели и наблюдая, как нарождающийся свет медленно, но верно разливается и наконец окончательно смывает остатки ночи, возвращая к жизни знакомые формы вокруг нее, Изабель подолгу думала об Энни. Серая, потерявшая лоск комната, видавшая виды обстановка. В камине, над шкафом, возле умывальника – везде ей мерещилось лицо Энни Фелан. «Она многолика», – думала Изабель. И каждое из ее лиц не похоже на другие. И каждое передает нечто, что больше и выше простого сиюминутного чувства. Нечто огромное, безмерно большое. Когда она сказала Энни, что хочет испробовать, на что та способна, она сказала правду. Если ей удастся добиться того, чтобы каждое из выражений Энни представляло какую-либо сторону человеческой души, тогда все человечество в целом и любой человек в отдельности смогут увидеть конкретное качество за неуловимой тенью, пробежавшей по лицу ее модели.
– Вера, – сказала Изабель.
– Кто это – Вера? – спросила Энни.
– Нет-нет, Энни, я имею в виду не имя, а чувство, человеческую добродетель. Качество души. Не беспокойся, – сказала Изабель, заметив выражение беспокойства на лице своей модели. – Ты всегда со всем прекрасно справляешься.
Изабель встала рядом с камерой, разглядывая получившуюся сцену. Свет, просочившийся сквозь ткань, нимбом окружил голову Энни. «Это волшебство!» – подумала Изабель. То, что происходит между ними, когда она делает фотографию, просто магия, настоящее чудо! Когда Изабель начинает движение к своему произведению, к итогу своей работы, Энни как будто начинает двигаться ей навстречу, и, когда они встречаются на середине пути, конечный результат оказывается просто волшебным, многократно превосходящим простую сумму их душевных затрат.
– Когда наша серия добродетелей будет готова, – сказала Изабель, сочтя, что выстроенная композиция полностью воплощает ее идею, – у меня уже будет достаточно работ, чтобы принять участие в дублинской выставке. До сих пор у меня не было ничего, что стоило бы выставить. До тебя. – Изабель улыбнулась.
Свет, пробиваясь сквозь сито ткани, разбивался на мелкие частички, мелкими искорками вертелся у Энни перед глазами.
