Ольга Михайлова - Ступени любви
Увы, сам он не смог устоять перед женщиной. Но Бьянка Крочиато по-прежнему боготворила мессира Сордиано, и не обращала ни малейшего внимания на Северино Ормани.
Услышанное сегодня в Тронном зале для самого Северино было потрясением. Он всегда полагал, что есть вещи, которые просто нельзя выставлять напоказ. Он избегал упоминания о плотском, даже мысли о нём бросали его в краску. То, что Чечилия знала не только тайну соединения мужчины и женщины, но и сокровенные тайны мужчины, шокировало его. Девица в его сознании была существом неземным и чистейшим, и слово «жердина» в устах такого существа было кощунственным. Неужели все они, глядя на мужчин, думают также?
Тут, однако, от смущающих размышлений его отвлёк ловчий Гавино Монтенеро вопросом, что делать с Треклятым Лисом? При этом ловчий наябедничал, что во дворе Катарина второй час поносит всех ловчих на чем свет стоит, обозвала их поганцами, ёрниками, прощелыгами, лежебоками, пентюхами, бахвалами, выжигами, шутами гороховыми, балбесами, оболдуями и обормотами, даром хлеб свой поедающими и, присовокупив к этому другие оскорбительные наименования, прибавила, что Maledetto Volpone умней их всех, вместе взятых.
Северино разозлился. Хитрая бестия и без того бесила, а тут ещё поношения старой ведьмы из-за неё выслушивай…
Ормани, скрипя зубами, снова поклялся поймать наглую тварь.
Между тем для Котяры нежданно-негаданно пришла масленица — и затопила разливом сметаны и ароматом мёда. После венчания, глядя на свадебном пиру на Чечилию в роскошном наряде, Энрико всё ещё не мог поверить своему счастью. Он слушал поздравления друзей, принимал подарки, что-то отвечал на здравицы и тосты, но в глазах его пиршественный зал и фигуры гостей расплывались. Он запомнил крепкие объятья и грустные глаза Северино Ормани, улыбку Феличиано, когда тот дружески напутствовал его к брачной жизни, помнил, как Делия ди Лангирано расцеловала его невесту, Амадео и Раймондо, ставшие неразлучными, вручили ему дорогой подарок — тонкой работы ларь для новобрачной. В памяти почему то задержалось и что-то странное…
Ах, да! Поклонник его сестрицы смотрел на Амадео и Делию странными, чёрными глазами… Но и это ушло, вытесненное сладостным ожиданием единения с любимой.
Ночью Энрико, едва дыша от волнения, затащил свою добычу к себе в покои и тут понял, что Чечилия, которую Делия ди Романо звала Торбьера, получила это прозвище недаром. Девица считала добычей его самого и была, видимо, сведуща в самом чёрном колдовстве. Она довела его нежнейшими ласками до умопомрачения, но не давала овладеть ею. Он не хотел проявить силу, хотел её мягкой сдачи на его милость, но она, усадив его на ложе подушек, села на его колени. Провела рукой по квадратам живота и коснулась его напряжённого мужского орудия.
— Я чувствую себя как жертва заклания на алтаре любви.
Он молчал, странно оторопевший, в свете свечи вдруг подлинно увидев то, о чём она говорила.
— Мне страшно, — вдруг пробормотала она, — и никто не пронесёт эту чашу мимо меня…
Она протянула ему трепещущие руки, он схватил её за запястья и она приподнявшись, пронзила себя его клинком. Побледневшая и трепещущая, на миг закрыла глаза. Он в ужасе и восторге видел струящуюся по нему кровь, ощущал себя палачом и жертвой, её боль трепетала в нём, сливаясь с никогда ещё неведомым наслаждением. В ней уже была тысяча женщин, и усладительное и любимое им женское начало неожиданно проступило чем-то неведомым, интригующим и пугающим. Он понимал, что взял девственницу, но в деве то вырисовывалась Геката, то Афина, то Артемида. Потом его оглушил взрыв семени, и он потерял себя.
Когда Энрико очнулся, свеча догорала, рядом лежала его женщина, заметив, что он открыл глаза, она протянула ему бокал вина, алого, как её кровь. Энрико осушил его до дна и долго разглядывал Чечилию. Она была похожа и непохожа на себя, но он не мог понять, что в ней нового. Он потянулся к ней, и она прильнула к нему — теперь игривым котёнком, он ласкал её, сам нежился в сладкой истоме, лепетал ей о любви, и чувствовал, что его медленно затягивает топь, затягивает в свои паутинно-тонкие тенета, зщатягивает, чтобы не выпустить уже никогда. Энрико покорился, погрузился в блаженство и плавал в счастье.
Но скоро с ним случилось нечто странное. Чечилия уснула. Крочиато же, чем больше ощущал в душе очарованность и любовь к жене, тем более сердце его наполнялось томительной скорбью, непонятной тяготой, какой-то гнетущей тоской. Энрико смотрел на Чечилию, спящую рядом, и чувствовал, что… это… незаслуженно. Нет, скорее, он недостоин того счастья, что дано ему, а раз так… В глазах его меркло.
…Епископ Раймондо вздрогнул от неожиданности, когда внезапно в его келье в замке в предрассветный час возникла серая тень, но тут же и успокоился, в тусклом свете свечи узнав дружка Энрико.
— Господи, чего ты шляешься здесь, полуночник? Ничего себе, новобрачный… Неужто тут уютней, чем у молодой жены под боком? Что с тобой?
Энрико обессилено плюхнулся на стул рядом с епископом.
— Раймондо, мне страшно, — еле выговорил он.
Епископ потрясённо уставился на дружка. Что это с ним? Тот неожиданно сполз со стула и на коленях подполз к Раймондо. Ди Романо ужаснулся: лицо Энрико было залито слезами, руки тряслись. Он сначала лепетал что-то неразборчивое, потом смог проговорить несколько связных слов. Раймондо ошеломлённо вслушивался в слова своего исповедника и друга. Энрико винил себя во всех грехах юности, выл и каялся, проклинал юношеские шалости и блуд молодости, корил себя за легкомыслие и несерьёзность в Духе. «За что мне это? Я недостоин…»
— Чудеса… — глаза Раймондо ди Романо просияли, — дивна милость Господня к тебе, Энрико, воистину дивна. Сколько исповедовал я несчастных, сколько приползало ко мне в скорбях и бедах, сколько покаянных речей порождает горе! Ты же первый, кого вразумило счастье, кто ощутил себя недостойным по грехам своим дара Божьего, кого испугала щедрость Творца…
— Если я потеряю её… — взгляд Крочиато остановился. Он не договорил. — Это не от Бога, Раймондо, это от дьявола. Я не могу без неё, я схожу с ума…
— Брось молоть вздор. Бог прилепил тебя к жене твоей, восхвали же Господа и прославь милость Его. Ну, и не греши впредь, — и Раймондо, всё ещё улыбаясь, прочёл над кающимся разрешительную молитву.
На дрожащих и негнущихся ногах Энрико добрёл до своих покоев и опустился на ложе рядом с любимой. Ему полегчало. «Тебе, Господи, буду петь. Буду ходить в непорочности моего сердца посреди дома моего. Не положу пред очами моими вещи непотребной; дело преступное я ненавижу: не прилепится оно ко мне. Сердце развращённое будет удалено от меня; злого я не буду знать. Тайно клевещущего на ближнего изгоню; гордого очами и надменного сердцем не потерплю. Не будет жить в доме моем поступающий коварно; говорящий ложь не останется пред глазами моими…» Господи, благодарю Тебя за щедрость Твою ко мне, недостойному, да укрепишь ты меня на путях Своих, да не отнимешь длань Свою благословляющую от меня. «Умастил еси елеем главу мою и чаша Твоя, упоевающая мя, яко державна…»
