Анри де Ренье - Грешница
При этом воспоминании человек с галунами испустил винный вздох, заставивший отшатнуться мадам де Сегиран, которая, склонив лицо к опущенному окну кареты, слушала беседу.
Тем временем строптивые тележки, наконец, расцепились и отъехали в сторону, а из канавы вытаскивали ту, что опрокинулась. Ожидая, пока с этим управятся, сидевшие в ней каторжане толпились жалкой кучей. Их было человек двенадцать, и из них двое почти старики. У остальных вид был тщедушный и зябкий. Их голые руки и ноги покраснели от холода; у иных виднелись шрамы, вырытые в теле страшной плетью. Все они выглядели запуганными и истощенными, и от худобы у них проступали кости под красными казаками. У кого не было сил стоять, те уселись на холодную землю. Один, несмотря на холод, снял колпак и ожесточенно чесал пальцем бритую голову, покрытую струпьями и кишащую вшами. Мадам де Сегиран глядела с состраданием на этих горемык, и начальник цепи, видя, что она смущена этим зрелищем, счел нужным рассеять обнаруженное ею волнение. «Не следует, сударыня,– сказал он ей,– слишком уж жалеть этих несчастных. Они сами виноваты в своей судьбе, и плачевное положение, в котором вы их видите, является воздаянием за их пороки и преступления. И потому король был вынужден, в своем правосудии, очистить королевство от их позорного присутствия. Он мог бы лишить их жизни, но предпочел им ее оставить и извлечь из их кары законную пользу. Благодаря им обеспечена галерная служба, и эта служба, на которой они применяют силу своих рук и спин, должна бы быть утешением в их отверженности. Но не думайте, сударыня, чтобы они так чувствовали. В их ожесточенных сердцах не шевелится ни малейшего сокрушения о содеянных преступлениях. В них все – мятеж, злоба и богохульство. Их уста полны мерзости и, если бы они смели, они бы ее изрыгнули даже на вас. А потому единственный способ управляться с ними, это – не жалеть для них дубинки и бычьих жил. С ними не может быть другого разговора. Только побоями их и удается держать в надлежащем положении, да и то еще приходится помогать делу основательной цепью и основательным обручем. При таких условиях они кротки, как овечки, и гребут от всей души, но иначе их не удержишь на банке во время сражения, ибо среди этих собак нет ни одной, которая бы не считала свою собачью жизнь великим благом».
Человек с галунами, говоривший, видимо, с большой охотой, вероятно продолжал бы еще долго, если бы мсье де Ла Пэжоди не перебил его, спросив, нет ли среди этих каторжан таких, которые попали бы сюда в силу какой-нибудь несчастной случайности, каковая иной раз может придать честному человеку полную видимость мошенника. Бывают настолько запутанные обстоятельства, что из них нелегко извлечь истину, и судьба умеет ставить такие тонкие сети, что под видом виновного она порой ловит невинного.
При этих словах мсье де Ла Пэжоди начальник цепи принял весьма обиженный вид. «Невинных, милостивый государь, не существует,– возразил он,– раз королевское правосудие осудило. У каждого из этих несчастных имеется составленный по всем правилам приговор, и его последствия он должен нести до конца. Только таким образом мы можем применять к ним надлежащие меры строгости, и мы должны быть уверены, что они попали на каторгу на твердом и законном основании, чтобы не ослаблять над их спинами силу наших рук. Лишь при этом условии у галеры хороший ход. Таково было мнение кавалера де Моморона, под началом которого я служил на море. Недаром его галера славится грубостью своих аргузинов и свирепостью своих комитов. Там всыпают больше плетей, чем на всех остальных, и невинные там ни к чему! Благодаря этому она быстроходнее и послушнее всех, и равной ей нет во всей эскадре, которою кавалер де Моморон был бы достоин командовать!»
При этих дифирамбах начальника цепи мсье де Ла Пэжоди рассмеялся, обращаясь к мсье де Сегирану: «Ей-богу, сударь,– сказал он ему тихо,– вы, наверное, никак не ожидали, что услышите на большой дороге хвалебную речь вашему брату и что его морская слава столь далеко простирается на суше, но нам пора бы, мне кажется, проститься с этим храбрым офицером и продолжать путь, ибо дорога, насколько можно судить, свободна, а вид и запах этой шиурмы как будто начинают быть неприятными вашей супруге; я вижу, что ее прелестный румянец блекнет, и поэтому полагаю, что она была бы не прочь покинуть это зрелище, в котором нет ничего привлекательного». Мадам де Сегиран кивнула головой в знак того, что согласна со словами мсье де Ла Пэжоди, которому, прежде чем отстраниться от окна, она протянула свой кошелек, указывая на каторжан, окружавших карету и принявших эту благостыню из рук мсье де Ла Пэжоди с громкими криками. Затем мсье де Сегиран и мсье де Ла Пэжоди раскланялись с офицером, и мсье де Ла Пэжоди вернулся к своему экипажу, между тем как карета мсье и мадам де Сегиран трогалась в путь.
Только обогнав тележки, они поравнялись с цепью. В ней было человек двести каторжан, соединенных попарно и образовывавших длинную вереницу. Воспользовавшись задержкой, несчастные остановились, чтобы немного перевести дух. При виде карет они зашевелились, гремя обручами и железом. Аргузины, кто с палкой, кто с веревкой, расхаживали перед ними с заносчивым и угрожающим видом. Дул резкий ветер, от которого содрогались озябшие под красными казаками тела. Проезжая мимо, мсье де Ла Пэжоди различал угрюмые и злые физиономии, загорелые и бледные лица, наглые и хмурые взгляды. Некоторым колпак придавал зверский и дикий вид. И мсье де Ла Пэжоди рисовал себе на этих усталых и грубых телах укусы ветра и мороза, синяки и волдыри, гной язв, кишение насекомых. Он думал о том, что эта преступная толпа будет идти вот так, перегон за перегоном, день за днем, по мерзлым и грязным дорогам, в ветер и в дождь, голодная, избитая, продрогшая, влача тяжелую цепь, громыхающую звеньями и обручами. А потом те же оковы, что связывают этих людей, прикрепят их к галерной банке, под тем же кнутом и той же палкой. Им придется гнуться над веслом, среди пены и брызг, спать на досках, терпеть морскую качку и солнечный зной, пока какое-нибудь ядро не уложит их, с рукояткой в кулаке и с прикованной к упорке ногой, или пока, выбившись из сил, они не подохнут на работе. И когда они умрут, их спустят на дно, и ничего от них не останется.
Мысль обо всех этих страданиях омрачила настроение мсье де Ла Пэжоди. Конечно, он знал, что эти каторжники не очень-то почтенные люди. Их партия представляла всего только сборище убийц и душегубов. Были среди них, наверное, и дезертиры, и соляные корчемники, и всякие другие преступники, но несмотря на это мсье де Ла Пэжоди невольно чувствовал к ним смутную жалость. Человеческое тело создано не для того, чтобы терпеть эти поношения, чтобы быть терзаемым побоями, снедаемым язвами, пожираемым насекомыми и угнетаемым цепями, а для того, чтобы вкушать удовольствия пищи, ласку воздуха, блага свободы и восторги сладострастия. Под какой же зловещей звездой родились эти люди, чтобы дойти до такого ужасного положения? Разве все мы не носим в себе одни и те же инстинкты и одни и те же склонности, и не по прихоти ли какого-то неведомого влияния, то благотворного, то вредоносного, мы даем им либо честное, либо преступное применение, ведущее нас к вершинам или к бездне? Какие таинственные случайности возносят нас к первым или свергают во вторую? Почему этот каторжник, что гребет на своей банке, с заткнутым ртом, обливаясь потом и питаясь черными бобами, не кавалер де Моморон, который, откормленный вкусными блюдами, укрытый под тентом, горделиво чванится на ахтер-кастеле своей галеры? Кто это так распорядился? И почему он, мсье де Ла Пэжоди, не мсье де Сегиран, нежничающий в глубине своей кареты с приятной Мадленой д'Амбинье? Почему мсье де Сегиран не мсье де Ла Пэжоди, один сидящий в своем экипаже и предающийся довольно унылым, хоть и философическим размышлениям о произволе, властвующем над человеческими судьбами и направляющем наши чувства и наши страсти сообразно с такими видами и по таким путям, которые нам почти совершенно чужды?
