Симона Вилар - Исповедь соперницы
В том балансе равновесия сил в Палестине, когда мир христиан и сарацин столь тесно переплетен, предательство — вещь не самая удивительная. И никто не сомневался, что д'Орейль предатель. Его заклеймили позором и, прокляв, занялись более насущным делом — надо было собирать деньги за выкуп короля и охранять границы его владений.
Почти два года мы ничего не знали о Ги д'Орнейле. Потом король совершил побег из плена и был радостно встречен как христианами, так и своими мусульманскими подданными. Тогда Бодуэн вскользь упомянул, что Ги отчаянно сражался за него, убил немало воинов-сарацин, но в конце концов, на него набросили аркан, и эмир Балок велел живым доставить к нему столь искусного воина. Позже стало известно, что Ги принял мусульманство и живет в почете у эмира. В любом случае имя его осталось проклятым и люди плевались, вспоминая его.
Прошел еще год. И до нас дошла весть, что в районе Эдесского графства и землями атабега Алеппо появилась банда, которая совершает отчаянные набеги на караванные пути. Атабег был в мире с королем Иерусалима и он обратился к Бодуэну, прося помочь ему обезвредить разбойников, наносивших его торговле такой урон. Особо он назначил награду за голову главаря банды — Черного Сокола, как именовали его местные жители. Такого рода работа, по поимке бандитов, всегда выпадала на долу тамплиеров. И магистр Ордена Храма поручил это задание мне.
Я не стал рассказывать Риган, как долго мы охотились за людьми Черного Сокола, сколь они были неуловимы и как исчезали, словно растворяясь среди камней Сирии, когда нам казалось, что уже окружили их. Но я сказал ей, что мы невольно прониклись уважением к предводителю банды, восхищались его тактикой, ловкостью, отвагой. Мы не стеснялись выражать свой восторг, уже потому, что набезчики грабили только купцов-арабов, но ни разу не обидели паломников-христиан. А для нас, христиан Святой Земли, это много значило. И хотя мы обязаны были охранять караваны союзников-мусульман, но по сути сочувствовали Черному Соколу.
— Но однажды, — продолжал я, — мы все же столкнулись с бандой и вступили в схватку. Отряд разбойников оказался куда многочисленнее, чем мы ожидали, и они лучше знали местность. Мы попали в западню, оказались окружены. Я видел, как один за другим гибли мои соратники, пока сам не был ранен и упал с коня.
Очнулся в какой-то пещере. Я так ослаб от потери крови, что еле мог пошевелиться, и из своего закутка наблюдал, как пировали разбойника, как веселились и делили добытое в схватке. И тогда я увидел его. Сразу понял — это главарь. Он был спокоен и величав, он не принимал участия в общем ликовании, сидел в стороне и вид у него был отсутствующий, даже печальный. Одет он был как кочевники бедуины: на голове покрывало, схваченное вокруг лба войлочным кольцом, одежда восточного кроя, широкие шаровары. Он был молод, смугл и черноглаз, но что-то в его чертах подсказало мне, что он не араб, а европеец. Главарь вскоре почувствовал мой взгляд и глаза наши встретились. И сколько же тоски было в его бездонных темных очах!
Он подошел, заговорил со мной на прекрасном нормандском. Суть его речи сводилась к тому, что он знает, кто я. Поэтому мне и была дарована жизнь — ведь за рыцаря-тамплиера заплатят хороший выкуп. Был он даже любезен, но я едва удостоил его ответом, пока не сорвался и не сказал, что гореть ему в аду за то, что он сошелся с нехристями, хуже того, с разбойниками. Однако эти слова словно не задели его. Усмехнувшись, предводитель заметил, что ему это ведомо и без меня, и в голосе его звучала горечь.
Тогда я еще не знал, что это Ги д'Орнейль. Когда же разбойника привели ко мне лекаря-араба, чтобы привести моя рану в порядок, тот сболтнул, что Черный Сокол некогда служил у христиан, а затем жил на попечении эмира Балока, пока не ступил на стезю разбоя. Тут-то меня и осенила догадка.
Спустя несколько дней отряд Черного Сокола снова выследили воины Ордена и нанесли ему жестокое поражение. Лишь считанные разбойники вернулись в свое логово в пещере, горя желание выместить на мне злобу.
Вот тогда-то изгой Ги и стал на мою защиту. Один против всех. И крест честной! — надо было его видеть. Он был словно бог войны, словно сам демон и великий герой. Никогда не видел, чтобы человек так сражался. И как бы я не относился к нему, я был восхищен.
Он отбил меня, а вечером тайно вывез из пещеры, дав лошадь, воды и указав путь. Я спросил —что скажут его сотоварищи, обнаружив мое бегство, но в ответ он беспечно махнул рукой.
И тогда я назвал его по имени.
Ги вздрогнул и помрачнел.
— Не стоило вам показывать, что узнали меня.
В его голосе даже прозвучала угроза, но я его не боялся. Не погубит же он меня теперь, когда сам спас.
— То, что я узнал вас, останется только при мне, клянусь в том своим рыцарским званием. И отныне я буду молиться за вас, что бы вы порвали со своим теперешним положением и вновь стали гордостью христиан.
Он расхохотался.
— Напрасные усилия! Я так опорочен, что не все ли равно, как я встречу свой конец. Ибо везде среди собратьев по вере меня считают предателем. Я ведь вынужден был принять веру Магомета, а христиане подобного не прощают.
— Что бы вам ни пришлось пережить, сударь, вы не нарушили главной заповеди Иисуса Христа: «Возлюби ближнего, как самого себя». И спасая меня, доказали это.
Он долго смотрел на меня.
— Вы думаете у меня еще есть шанс?
— Отчего же нет? Вспомните притчу о заблудшей овце и слова Спасителя: «…На небесах более радости об одном раскаявшемся грешнике, чем о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии». Поэтому оставьте свое пагубное занятие, вернитесь в лоно Святой Матери Церкви и…
— Кто мне поверит? Здесь, в Святой Земле, я слишком известен и осквернен.
— Что с того? Мир велик. Есть места, где вас не знают, где вы сможете начать все сначала. И вновь стать достойным рыцарем.
— Аминь, — тихо сказал он и ушел в ночь.
Больше я его не видел. Но вскоре узнал, что банда Черного Сокола перестала быть ужасом караванных путей. Более того, как-то один из побывавших в Иерусалиме паломников, поведал, что некий Ги из Святой Земли побывал в Риме и сам Папа принял у него исповедь, дав отпущение грехов. Мне очень хотелось верить, что это и был мой спаситель.
Я умолк, глядя на Риган. Огонь в очаге почти угас, она сидела, кутаясь в шаль, и я не видел ее лица.
Я продолжил:
— Одного я не понимаю, как этот человек, с таким трудом получивший прощение, мог вновь стать вне закона, что сам Генрих Боклерк объявил его своим врагом.
И тут Риган всхлипнула, громко, с дрожью.
— Когда Гай родился… В тот день умерла наша мать, дав ему жизнь. Для отца это был удар. Он был словно не в себе. А в доме было несколько нищих, решивших, что если у хозяина родится сын, их щедро угостят. Отец это понимал и разозлился. Он выгнал их всех вон, хотя была зима и на улице завывала метель. И все они погибли. Все, кроме одной старухи. Она стояла за частоколом усадьбы и проклинала отца… и его сына. Как потом рассказывала моя нянька-валлийка, у Гая тогда на груди появилась отметина — опущенный углом вниз треугольник. А там, в Уэльсе, говорят, что это знак изгнанника. Вот мой брат и изгнанник… на всю жизнь.
