Лоретта Чейз - Мистер Невозможный
— Однажды, когда отец вызвал меня в свой кабинет, что всегда приводило меня в ужас, он сказал, что, если я не могу жить по средствам, меня ждет долговая тюрьма. Он говорил абсолютно серьезно. Всем известно, что угрозы лорда Харгейта никогда не бывают пустыми. Я подумал, что долговая тюрьма — это неволя.
— Поэтому вы научились экономить. Мне, как и Майлсу, не помешали бы такие уроки. Ему даже больше, чем мне. Он понятия не имеет, что разумно, а что нет. Если бы он понимал, мы бы, возможно, теперь не оказались в таком положении.
Мистер Карсингтон снова пристально посмотрел на нее.
— Понимаю, — сказал он, а она подумала, что же именно он понимает. — Это многое объясняет. Всем известно, что местные шишки предпочитают получать от европейцев подарки в виде огнестрельного оружия. Вашему брату и в голову не приходило, на что можно употребить такое оружие.
— Конечно, он не подумал об этом. Если бы вы знали Майлса… — Ей было трудно говорить.
— Скажите мне, — попросил мистер Карсингтон, — если бы в тот день в лавке Ванни Аназа были вы, стали бы вы торговаться?
Это была не очень удачная попытка. Руперт не знал, вызовет ли она возмущение, но миссис Пембрук едва сдерживала слезы, и было необходимо чем-то отвлечь ее. Этот вопрос первым пришел ему в голову.
Она моргнула, вытирая блестевшие на ее зеленых глазах слезы.
— Стали бы? — настаивал Руперт. — Подумали бы вы «Вот хороший подарок для Майлса» и сказали бы Аназу «Я беру это», не задумываясь над тем, какую сумму составят эти пиастры, кошельки и прочее, если перевести их в Фунты, шиллинги и пенсы?
Дафна размышляла, водя глазами из стороны в сторону, словно читая собственные мысли.
— Ну… возможно… — Она покраснела. — Да, вероятно. Папирус был великолепен, устоять было почти невозможно.
— Это было произведение искусства, как вы мне говорили, превосходного качества. Другими словами, папирусный вариант искусства Ментона.
— О да, — подтвердила Дафна, и в ее голосе слышалось сожаление. — Мне жаль, что вы не видели его. Цвета. Изображение. В «Описании Египта» есть красочное воспроизведение прекрасного папируса, но оно и наполовину не так совершенно.
Она продолжала описывать папирус, ибо он, в чем Руперт был уверен, принадлежал ей, и каждое ее слово подтверждало то, что он начал подозревать еще тогда, когда она опустилась перед столиком в ка-а ее каирского дома и обнаружила пропажу.
Она описывала изображения, некоторые были расположены в квадратах, большинство в длинных строчках над колонками знаков. Она называла легко узнаваемые имена одних богов и высказывала предположения относительно других.
Должно быть, Дафна поняла, что рассказала слишком много, потому что остановилась, не закончив фразу, и объяснила:
— Я сделала для Майлса копию, вот почему помню так много деталей.
— Это огромный труд. Могу поклясться, что вы, должно быть, самая преданная из сестер.
Порозовевшие скулы выдали ее.
— У него всегда был плохой почерк и становится все хуже. У Майлса должен быть секретарь, заменяя его, я имею возможность делать что-то полезное. И конечно, при этом очень много узнаешь.
Если бы она побольше вращалась в обществе, подумал Руперт, она бы умела лучше лгать. Он не совсем понимал, зачем она это делает. Однако было ясно, что ей не хватало практики. Ей не пришло в голову спрятать свои книги или, например, перемешать их с книгами, принадлежащими брату.
Стоило лишь взглянуть на книги в ее шкафу, чтобы понять, что она владеет по крайней мере десятком языков.
Руперт сомневался, можно ли сказать то же самое о Майлсе Арчдейле.
Воскресенье, ночь
О Майлсе Арчдейле можно было рассказать следующее: он сидел на тонком, кишащем насекомыми тюфяке в грязной каюте убогого суденышка и смотрел на цепь, сковывавшую его ноги. Он прикидывал в уме, сколькими ударами и каким тяжелым орудием можно разбить ржавый металл, при этом не повредив собственные кости.
Судно, по-видимому, остановилось на ночь, что предвещало нашествие крыс и москитов. Жаль, что он не может научить крыс грызть цепи. Или его хозяев.
Бутрус, главарь, был настоящим зверем. Его обезображенное шрамами лицо напоминало Майлсу лицо древнего Сфинкса, особенно вдавленным носом, делавшим лицо плоским. На правой руке на месте мизинца был обрубок. Хотя около полудюжины негодяев, находившихся на судне, не отличались привлекательностью, Бутрус превосходил их всех.
Майлсу разрешалось выходить на палубу, образно говоря, размять ноги только после наступления темноты и только с вооруженным сопровождающим. В первую ночь, когда его вывели, он пытался позвать на помощь. Бутрус ударил его рукояткой пистолета по голове, после чего Майлс некоторое время пролежал на палубе без сознания. Когда Майлс пришел в себя на омерзительном тюфяке, Бутрус посоветовал ему больше не устраивать такие шутки.
— Мы должны не убивать тебя, — в первую же ночь сказал ему Бутрус. — Мы должны не отрезать тебе язык, потому что он необходим. Мы не должны отрубать тебе руки. Но ухо? Несколько пальцев на ноге? Ступню? — Он улыбнулся, показывая редкие кривые коричневые зубы. — Мы должны сохранить тебе жизнь, но необязательно сохранять тебя всего целиком.
Майлс предположил, что они держат его ради выкупа. На третий день, когда судно продолжало плыть вверх по реке, он засомневался. Чем дальше они удалялись от Каира, тем более сложным становился обмен пленника и получение денег.
Они плыли по реке уже семь дней. Куда, черт побери, они везут его и зачем?
Солнце село, и наступающая ночь поглотила последние проблески света в каюте. Майлс сидел в темноте, его мысли от цепи на ногах устремились к его сестре. К этому времени она будет знать, что он попал в беду. Он надеялся, что она уже обратилась к Ноксли за помощью. Дверь отворилась, и он увидел слабый свет фонаря, и его обитель наполнилась тенями.
Фонарь держал Бутрус. За ним вошел один из его сообщников со знакомым деревянным подносом в руках. Пока Майлс ел свой ужин, Бутрус, как обычно, оставался с ним. Очевидно, для того, чтобы пленник не утаил единственное орудие, необходимое для еды — деревянную ложку. Без сомнения, они боялись, что он воспользуется ею как оружием или средством для побега, может быть, размахивая ею, пока похитители не умрут от смеха.
— Где мы? — спросил Майлс.
Он задавал этот вопрос каждую ночь. И каждую ночь Бутрус смеялся над ним. В эту ночь он тоже засмеялся.
Однако в эту ночь Майлсу надоела их игра. Несмотря на то что он не говорил на арабском так гладко и естественно, как Дафна, он понимал арабскую речь лучше, чем можно было ожидать. Особенно имея дело с грубыми невеждами, как этот.
