Ширин Мелек - Кёсем-султан. Величественный век
– Случилось.
Она подошла, присела рядом. И только сейчас поняла, какое напряжение владеет ею, внутри будто холодом сковало, а голове, наоборот, горячо, словно успело напечь ее это безудержное в своей жажде жить и любить весеннее солнце. О, многое бы она отдала, чтобы не было этих мрачных мыслей, а главное, чтобы не было повода для их возникновения. Да только человек предполагает, а всемогущий Аллах ведает.
– Рассказывай, – спокойно велела подруга. Возможно, даже чересчур спокойно, но сделала это специально, ибо прекрасно знала и понимала все, именно все, а ровный, рассудительный тон – он всегда на пользу. И то правда, ведь не торговки они на базаре… на том базаре, где продают их самих и их подруг, продают разным хозяевам: кого в султанский дворец, а кого и…
Но это не про них теперешних. Их статус, их положение во дворце накладывает свой неповторимый отпечаток, хочешь ты того или не хочешь, и потому следовать неписаным законам нужно даже наедине. Особенно – наедине. Кто этого не понимает, долго не задерживается на этом свете. А подруга понимала как никто.
То ли действительно спокойный тон подействовал как надо, то ли еще что, но женщина и правда успокоилась. Буря внутри как-то сама собой затихла, мысли, скачущие неудержимым табуном, повернули вспять, перестали крошить податливую землю твердыми копытами, вернулись, упорядочились, в голове более-менее прояснилось. Она наконец-то смогла осмыслить происходящее без скидки на страх.
– Гонец только что примчался. Из походного лагеря. Принес очень плохую весть. – Она опять внутренне вздрогнула, собираясь произнести неизбежные слова. – Что наш повелитель, слуга Аллаха и повелитель правоверных, слег от тяжкой болезни и что сейчас везут его верные янычары сюда, во дворец… О, Башар! Что нам делать? Что теперь будет?
– Что за болезнь? – все так же спокойно спросила та. Ни один мускул не дрогнул на лице, лишь глаза чуть сощурились, мелькнуло на мгновение в них торжество да тут же пропало, растворилось в карих зрачках, внимательных и всепонимающих.
– Будто бы это атеш. Гнилая лихорадка…
– Та, что у лекарей зовется по-гречески тифос… – медленно произнесла подруга.
– Да, она. Башар! Это же страшная болезнь, от нее нет спасения! За что нам такое, о Аллах! Я как чувствовала, не хотела Ахмеда отпускать на этот смотр войск для грядущей войны, на саму эту войну, будь она проклята. Но разве в этом мире женщине дано удержать мужчину от такого?! И вот… дождались…
Слезы предательски подступили к глазам, и она не стала сдерживаться. Башар молча подала платок, но думала о чем-то своем, и рука сама потянулась к кроватке поправить одеяльце. Пусть дети спят, нечего их тревожить, рано еще им вкушать и ощущать все жестокие прелести этого мира, рано еще им знать о своей судьбе, хотя со смертью Ахмеда (упаси от этого Аллах!) она уже будет совсем иная. Другая будет судьба и у них, у взрослых. И тут главное вовремя среагировать, вмешаться, если будет такая возможность, сберечь себя от опасностей, свести их к минимуму. И многое за то, что им это удастся. Или она рождена под несчастливой звездой?
Но она в это не верила. До сих пор не верила. А значит…
– Что будем делать?
Платок скомканной влажной тканью в руке, глаза уже сухие. Она умела быстро брать себя в руки. Вот он, статус, вот оно, положение, при котором ни слезы, ни растерянность, ни отчаянье неуместны. Важно ведь совсем другое, прямо противоположное. И понимание этого накладывало свой отпечаток. На мысли. Душу. Поступки. Да и Башар была такая же, быстрая на подъем, быстрая в мыслях и основательная в деле.
– Эфенди позвала?
– Да, сразу. Скоро будет здесь. Но сама же знаешь…
И замолчала. Обе прекрасно понимали, что такую болезнь победить вряд ли возможно, сгорает от нее человек за считаные дни. И ни лекари не помогут, ни звезда, под которой этот человек родился, ни молитвы, ни сам Аллах. Особенно Аллах. Тем более если он сам и наслал черный недуг на провинившегося перед ним.
Неужели повелитель правоверных чем-то прогневал повелителя вселенной? Как человек, как султан, как муж, как отец? Гадать бессмысленно. Уж если и есть на тебя планы у всевышнего и всемогущего, то простому смертному знать о том не дано. Возможно, лишь в конце жизни только и узнаешь, когда предстанешь перед ним. А конец Ахмеда, судя по всему, уже близок. Очень близок.
– Знаю, хасеки, знаю, – подруга намеренно назвала ее по-дворцовому, чтобы изгнать слабость из ума и тела. – И ты знаешь. Но надо сделать все, чтобы облегчить страдания, на то мы и первые икбал своего султана… – Они обе понимали: будь сейчас иной день, обсуждай они иную весть, Башар при этих словах улыбнулась бы. – Так что держись, а я буду рядом… И вот еще что. Мустафа должен узнать обо всем одним из первых. Если не первым. Догадываешься почему?
Та, которую только что назвали «хасеки», внимательно посмотрела на Башар. И впервые за это богатое на события утро чуть улыбнулась. Но горькой была эта улыбка (вернее, тень улыбки), да и она тут же померкла, когда ее накрыла другая тень. Та самая, что ни солнцу не подвластна, ни любому свету, – мрачная поступь предстоящих перемен. Женщина отложила платок, склонилась над кроваткой, где мирно спал второй близнец, ее плоть от плоти, ее кровиночка, некоторое время смотрела, и трудно было понять, о чем она сейчас думает. Подруга молча наблюдала, и во взгляде сквозила печаль. Будущее, которое совсем недавно было где-то там, за недостижимым горизонтом, властной и неотвратимой поступью вдруг напомнило о себе и загромыхало, надвинулось, навалилось, поглотило…
По пути к Кафесу, чьи постройки прятались за высоким забором, заметила среди слуг и евнухов, коих на территории дворца и не счесть, необычное оживление. Раньше бы и внимания не обратила, мало ли чем заняты эти люди, там свои заботы и порядки, сильных мира не касающиеся, но в свете последних событий даже такие мелочи тревожили, вызывали смутное беспокойство. Правда, тут же поняла, отчего среди слуг волнения и то же беспокойство: гонца ведь услышала не только она. И печальная весть, не сулящая ничего хорошего, быстро распространилась по дворцу. Как стремительный лесной пожар проникла в каждую щель, достигла любопытных ушей и выплеснулась дальше в виде тревожного шепота, бегающих глаз, любопытных взглядов. Тут уж она ничего не могла поделать, людская жажда до всего такого неистребима, вернее, ненасытна. Пусть себе.
Тем более нет смысла что-то скрывать – армия возвращается со смертельно больным султаном обратно и одному Аллаху известно, что последует дальше.
У ворот застыли стражники. Наконечники копий блестели на солнце, сами воины в полном облачении. Ахмед ведь тогда отдал прямой приказ – охранять, но не мешать. Странный приказ. Султан менялся на глазах, эта его неистовая вера и ненависть ко всему, что против этой веры, что просто не по душе, эта его жестокость – они пугали.
