Ольга Михайлова - Гамлет шестого акта
Священник не знал, надлежит ли ему возмутиться злой шуткой мистера Коркорана или же рассмеяться. Тот явно всё знал о мистере Нортоне. Но если он сам пошёл на такую же мерзость ради состояния лорда Чедвика — то выказываемое им пренебрежение мистеру Стивену — цинизм запредельный и артистизм кощунственный…
Между тем мистер Коркоран лениво продолжил, выравнивая пламя газовой горелки.
— Вы не должны сердиться. Я заметил, сколь брезгливо вы отодвинулись, когда он вошёл, из чего делаю вывод, что вы осведомлены о его склонностях. Не осуждайте меня. Моя мера носила характер упреждающей самозащиты и педагогического нравоучения: я просто хотел занять задницу этого джентльмена её настоящим делом. Сиречь, стремился вразумить, просветить и наставить заблудшего на путь истины. Намерения у меня были самые добродетельные.
Отец Доран расхохотался. Мистер же Коркоран вздохнул.
— Будем, однако, дальновидны и предусмотрительны. Этот господин не оставит попыток предложить мне свою… — он содрогнулся, — любовь. Чёрт его знает, на что этот тип может оказаться способен… нет-нет, — заметив изумлённый взгляд священника, рассмеялся мистер Коркоран, — осквернить себя я ему и сам не позволю, успокойтесь, но просто, молю, будьте поблизости. Возможно, сорвусь и я. Оттащите меня, если увидите, что самообладание изменяет мне. Я не всегда бываю джентльменом — недостаёт выдержки.
— Вам уже предлагалось подобное? — осторожно поинтересовался мистер Доран.
— Случалось. Я заметен. Кроме того, судьба свела меня с одним из таких — близко. Они — люди, и как все люди, разнятся. Арчибальд… Я сам выделил его из толпы — у него были страшные глаза — запредельной тоски и обжигающего отчаяния. Я не мог выносить такое. Постепенно мы сошлись, хотя он отстранялся до последнего. Бог весть, почему он вдруг открылся — видимо, душа не выдержала надлома. Воспитанный матерью-ирландкой католиком, он осознал себя содомитом. Он рассказал мне это — и взвыл. Как волк. — Мистер Коркоран вздохнул, — Я замечал в нём странности, но…такое… Я тогда впервые осознал ужас этого перевернутого либидо — для подлинного человека. Всю жизнь лгать, что изматывает и убивает. Притворяться таким же, как все. Иметь ничтожную возможность выбора партнера только среди изгоев и подонков общества. Поминутно рисковать оскорблением или пощечиной. Гарантированная бездетность. Преждевременное старение. Позор для близких. Одиночество в старости. Страх геенны. Есть от чего взвыть. Но в несчастном Арчибальде была ненависть к мерзости в себе, сильная воля, кристальная душа — он никогда не допустил бы этого.
— Вы говорите о нём в прошедшем времени?
Мистер Коркоран улыбнулся.
— Арчибальд жив. Я много сил положил, уверяя его, что у него есть силы это перенести. Сфера духа, стезя интеллекта не были закрыты для него. Научил аскетике. Сегодня он работает — и весьма продуктивно. О нём говорят, что он пожертвовал всем ради науки. На самом деле — он пожертвовал похотью ради чести. Достойный выбор. Но это Человек. А это… — мистер Коркоран поежился, — он даже не задумывается, что творит. Надеюсь, его пронесёт основательно. Ужинать он, думаю, не будет.
Учёный оказался прав в своих предположениях. Мистер Нортон, пожаловавшись на недомогание, не явился на ужин. Не пришёл он и на партию в вист, на которую был приглашён мистером Стэнтоном. Он вообще в тот вечер никого не обременил своим присутствием. Мистер же Коркоран, смеша мистера Дорана, выражал сожаление, что не может провести наблюдения за перистальтикой кишечника мистера Нортона: это было бы интересно и поучительно, и обогатило бы науку.
Утром следующего дня мистер Коркоран юркой белкой выскочил с ботанизиркой и охотничьей сумкой из своих апартаментов и торопливо направился к Лысому уступу, миновал топь, и углубился в лес. Вернулся к обеду, и тут же узнал от отца Дорана, что действие его дьявольской смеси кончилось — мистер Нортон был на завтраке и даже съел что-то, хоть и был каким-то зеленоватым. Мистер Коркоран пробормотав, что даже девятидневное чудо длится только девять дней, развёл руками. Обед велел подать себе в гостиную, но когда вместе с мистером Дораном вышел из дома, направляясь по лестнице, ведущей с террасы, вниз, на ступенях его снова ждал мистер Стивен Нортон.
Глаза мистера Коркорана не потемнели — их чернота не допускала этого, но лицо напряглось свинцовой тоской. Мистер Нортон извинился, что его вчерашнее недомогание помешало назначенной встрече. Коркоран склонил голову на полдюйма, давая понять, что принимает его извинения и двинулся к садовой галерее, вынуждая Стивена идти следом. Оставшийся на лестнице отец Доран, подумав мгновение, обошёл галерею с той стороны, где заросли лигуструма отделяли искусно сделанные садовником альпийские горки от колонн, и вышел на голоса, присев на скамью у клумбы. Он не верил в опасность этой встречи. Гениальный артист, святой или пройдоха, этот человек способен был за себя постоять, и мистер Доран уже давно понял это. Он видел говорящих, слова улавливал, к тому же по жестам мистера Нортона ему не составляло труда понять, о чем шла речь.
Коркоран же вяло слушал.
— Я - inverti. Вы должны понять меня, Кристиан… Я полюбил вас раньше, чем увидел. Едва я услышал ваш голос в «Атенеуме», понял, что моя душа принадлежит вам. Но, увидев вас, был потрясен. Вы стали моим Богом, моим смыслом, моей любовью. Я видел ваше лицо по ночам в путаных снах, а днём моя рука неосознанно чертила ваш профиль на листах бумаги, потом я потерял различие сна и яви, видя ваш образ всегда и везде. Вы мой идол, ваша красота божественна. Я люблю вас до безумия, до бреда, до отчаяния. Я не могу жить без вас…
— Дорогой Стивен, ваши слова льстят мне, — резко произнёс мистер Коркоран, хотя, справедливости ради следовало заметить, никаких следов польщенной растроганности на его лице заметно не было. Он, похоже, едва скрывал бешенство. — Тем не менее, если мы от любовных признаний сразу перейдем к делу — то чего вы от меня хотите? Вы не можете не понимать, что я не имею ненормальных плотских склонностей. Допустить, чтобы кто-то, какие бы цветистые слова он не говорил, вторгался в мою задницу — я не смогу никогда, это ниже моего достоинства. Есть позы, в которых мужчина раз и навсегда перестаёт быть мужчиной. Я не могу понять, как после этого мне называть себя джентльменом. Если же вы предлагаете использовать вас в качестве женщины — тому тоже есть во мне неодолимое препятствие. Я считаю свое тело — храмом Бога Живого. Если мне случается использовать собственную руку для самоуслаждения — я не ем после два дня, в наказание за то, что моя похоть пересилила меня. Я — господин себе, и никто, кроме Господа, не будет управлять мной. Но если я позволю своему богодарованному органу любви вторгнуться в вашу задницу, поймите, Стивен, — мне придётся отказаться от пищи навсегда…
