Элизабет Гоудж - Гентианский холм
Они въехали на холм и снова оказались на просторе, быстро подъезжая по зеленым лугам к Закоптелой деревне. Стелле никогда не позволялось бывать в Закоптелой деревне одной, и вид золотистых и белых домов, казавшихся заброшенными, ветхими и все же нарядными среди садов, в которых пламенели георгины, и пестрой вывески постоялого двора, качавшейся на ветру, взволновали ее до глубины души.
У доктора и здесь были друзья. Маленькая старушка, развешивавшая белье в садике у дома, улыбнулась ему, и рыжебородый великан, довольно подозрительной наружности, в матросских штанах и рваной фуфайке, развалясь сидевший на пороге постоялого двора, помахал доктору глиняной трубкой и зычно прокричал приветствие, и доктор тотчас без тени иронии снял перед ними шляпу.
— Говорят, что бабуся Боган ведьма, но это не мешает ей быть превосходной женщиной, — пояснил он, — а из всех негодяев на моей памяти, а я знаю их немало прелесть моя, Джордж Спратт единственный, с кем я не побоялся бы оказаться в трудной ситуации.
Бричка очень медленно спускалась по дороге, вьющейся среди высоких склонов, увенчанных густым кустарником и искривленными бурей дубами. Спуск был такой крутой, что далеко внизу сквозь серые, поросшие лишайником ветви, можно было видеть море, то бледно-голубое, то аквамариновое, отливающее шелком и украшенное золотыми бликами. Дорога свернула влево, слегка выровнялась, огибая холм и насыпь, которая перешла в низкую каменную стену, и перед ними раскинулись просторы Торби.
Доктор Крэйн остановил бричку.
— Смотри внимательно, — сказал он мягко, — я много плавал по Средиземному морю, но по мне, ни бухты Неаполя, ни берега Корсики, ни Крит не сравнятся с этим берегом. Молчи. Вглядись получше.
Берег выгибался гигантским полумесяцем от скал за Торкви до аметистовых возвышенностей Берри Хэда над древним портом Бриксхэм. Они ясно видели высокие старинные дома Бриксхэма, лепящиеся на скалистом утесе над гаванью, великолепные корпуса и вздымающиеся мачты двух стоящих на якоре фрегатов с вывешенными для просушки парусами. Торкви казался игрушкой, которую можно было накрыть ладонью. Четко виднелись домишки у моря, торжественно именуемые Стрэндом, верфь и гавань.
Так как в Торкви частенько стоял флот, в деревне построили опрятные домики для офицерских жен, но сейчас их скрывали деревья. Это очаровательное место окружали семь холмов: Ворбури, Волдон, Линкомб, Пикд Тор, Парк Хилл и Бикон Хилл. Весной в глубоких дивных долинах меж холмов так заливались птицы, что, казалось, пели сами холмы.
От Торкви вдоль залива простирались утесы, окаймлявшие море красно-зеленой лентой; луга, между Торрским аббатством и морем, на которых паслись олени, были укрыты за мощной дамбой, построенной Джорджем Карейсом из аббатства, чтобы обезопасить свои владения.
Стелла могла разглядеть среди деревьев аббатство, Торрскую церковь и часовню Св. Михаила над ними, как будто глядящие с холмов. В деревушке Ливермид был старинный мол, доходивший до середины залива. Когда-то давно лес, росший там, поглотило море. Стеллу часто беспокоили раздумья об этом лесе, и иногда она, проснувшись ночью, начинала рассказывать себе сказки о нем. Может быть, в этом лесу была часовня, вроде часовни Св. Михаила над аббатством, и теперь в штормовые ночи с ее колокольни доносится звон колокола… На песчаных отмелях у Торрского аббатства до сих пор на мелководье можно разглядеть древесные корни, а рыбаки и по сей день находят в своих сетях оленьи рога.
От Ливермида — жалкой кучки домишек — тянулись через луга и рощи две дороги: одна к Кокингстону, а другая — вправо, к селению Пэйнтон. Пэйнтон был древнее Торкви и казался очаровательным на цветущем крутом берегу.
Знаменит Пэйнтон был своей капустой, чудесной церковью пятнадцатого века и дворцом епископа Эксетерского на лугу близ церкви, где под самыми окнами щипали траву овцы. Люди говорили, что Майлс Ковердэйл, епископ Эксетерский, переводил Библию именно здесь. Здесь или нет, но место это было действительно исполнено покоя и мира. Вдали виднелась старая гавань и домишки с соломенными крышами, сгрудившиеся вокруг нее.
— Море кажется таким ласковым, — промолвила наконец Стелла, — что не верится, что оно может стать черным и жестоким, губить людей.
Доктор внимательно взглянул на нее, тронул лошадь, и они двинулись вниз по дороге.
— Куда мы едем? — спросила Стелла.
— Я должен навестить пациента в Торрском аббатстве, — сказал доктор.
— Торрское аббатство! — воскликнула девочка восхищенно.
Это было самое великолепное здание в округе, лучше, чем Конингтонский суд. Для Стеллы слова доктора прозвучали как приглашение в Виндзорский замок.
— Сэр Джордж или его жена больны?
— Если бы это случилось, они вряд ли пригласили бы провинциального костоправа, — рассмеялся доктор. — Бери ниже, прелесть моя. Их слуга одно время плавал со мной на одном корабле. Сейчас он болен и питает забавную иллюзию, что я единственный, кто способен поставить его на ноги. Я как-то лечил его раньше, когда мы плавали с Нельсоном на «Агамемноне» и моего приятеля тогда сдуло с большой высоты при осаде Бастии. Боюсь, что бедняга уже никогда не оправится от этого падения.
Доктор замолчал. Никогда прежде не рассказывал он Стелле об ужасах войны, но на сей раз после ее грустных слов о море, он вдруг захотел понять, что же так опечалило его маленькую ученицу.
— Это очень страшно — упасть с большой высоты? — вдруг спросила девочка высоким звенящим голосом.
Итак, он угадал верно: ребенку все-таки рассказали о настоящей матери. Доктор обеспокоенно взглянул на Стеллу. Ее лицо казалось особенно бледным на фоне блистающего моря и голубого неба, и внезапно доктор Крэйн разозлился. Ей рассказали слишком рано. Сколько раз просил он матушку Спригг ничего не говорить Стелле, пока девочке не исполнится по меньшей мере двенадцать лет. Но матушка Спригг, ревновавшая его к приемной дочери, самоуверенно отвечала, что лучше знает свою ласточку, и что Стелле должно быть известно все. Доктор молчал, пока они не достигли подножия холма и, когда бричка медленно двинулась по дороге, ведущей через луга и леса к аббатству, произнес:
— Значит, ты все знаешь о своей маме, Стелла?
Стелла кивнула, понимая, что своим сочувствием он приглашает ее к откровенности, и радуясь этому.
— Я сама спросила у матушки Спригг. Однажды я просто почувствовала, что не ее родная дочь… Я помнила другое… Ну, и спросила.
— И когда ты услышала о своей настоящей матери, то почувствовала себя несчастной, не так ли?
— Сначала было не так плохо. Но после, когда я увидела Захарию Муна, и он снова ушел прочь, а я пошла спать, все это оказалось таким настоящим…
