Анита Амирезвани - Кровь цветов
— Посмотри на свою одежду, она вся в грязи. Как можно было так перепачкаться, если ты сидела дома у Нахид?
Боясь, что она снова ударит меня, я быстро призналась:
— Мы были на игре.
— Нахид нельзя появляться на игре. Девушка ее происхождения может потерять все, когда люди начнут говорить о ней.
Раздался стук в дверь, и служанка впустила мать Нахид. Людмила вошла настолько печальная, будто потеряла единственного ребенка.
— Как ты могла? — разочарованно произнесла она. Этот тихий голос был даже страшней удара Гордийе. Людмила говорила на фарси очень медленно, с сильным русским акцентом. — Ты поступила плохо. Ты не поймешь, что значит для такой девушки, как Нахид, появиться в неправильном месте.
— Я очень-очень сожалею, — сказала я, пряча отбитую руку за спину.
Людмила, как и мы с матерью, была чужой в Исфахане. Она всегда напоминала мне маленькую птичку, которая порхала над своим домом, боясь опуститься, словно он был чужой даже после двадцати лет жизни. Из-за виденного на родине во время войн Людмила не выносила вида человеческой крови. Если она видела, как слуга порезал палец, готовя мясо, то начинала дрожать и укладывалась в постель. Нахид рассказывала, что иногда по ночам она кричала о потоках крови, бьющих из груди и глаз людей.
Бледное лицо Людмилы было испуганным.
— Нахид сказала мне, что ты любишь чавгонбози и часто упрашиваешь ее пойти с тобой на игру. Ужасный эгоизм! Надеюсь, ты понимаешь, что это совершенно недопустимо.
Должно быть, я выглядела очень растерянной, ведь я даже поверить не могла, что Нахид переложит свою вину на меня. Но я решила молчать, понимая, какое несчастье ожидает ее, если Людмила узнает, почему мы ходили на игру.
— Я еще не все понимаю в городе, — смиренно сказала я, — этого больше не повторится.
— А в наказание ты будешь убирать ночные горшки из каждой комнаты до следующей луны, — сказала Гордийе.
Мне поручили работу для самых низших из слуг. Забирать горшки с нечистотами из каждой комнаты, сливать их в большую яму, а затем мыть. От одной мысли об этом, меня начинало тошнить.
Мне приказали вернуться в свою комнату. Я рассказала матери о случившемся, но она не приняла мою сторону.
— Мамочка, она ударила меня!
— Как ты могла так глупо поступить? Ты разрушила бы доброе имя Нахид в один день, не говоря уже о своем собственном.
— Ты же знаешь, что я никогда не любила чавгонбози! Нахид сама попросила пойти с ней.
— Зачем?
Я не хотела раскрывать секрет Нахид, это принесло бы ей огромные неприятности.
— Родители очень строго воспитывают ее. А она обожает игру.
— Тебе следовало отказать! Как будто ты сама не знаешь!
— Прости меня. Я всего лишь хотела угодить ей.
Матушка смягчилась. Я знаю, ты всего лишь хотела помочь. Но раз ты совершила ошибку, надеюсь, примешь наказание без жалоб.
— Хорошо, — печально согласилась я.
— А теперь подойди сюда.
Она смазала горевшую руку припаркой из бараньего жира, сделанной по рецепту Кольсум. Боль в руке уменьшилась.
— Так гораздо лучше, — сказала я.
— Я наконец нашла нужные травы. — Она задумалась на секунду. — Скажи, Нахид обвинила в этой выходке тебя?
— Да.
— Какая подруга поступает так?
— Не думаю, что она сделала это намеренно.
— Надеюсь, — отрезала матушка.
— Наверно, ее просто застали врасплох, — ответила я.
Однако мысль о том, что Нахид пожертвовала мной ради себя, не давала мне покоя несколько дней.
Это был последний раз, когда мы с Нахид ходили на игру. На следующие две недели ее, как и меня, наказали за уход без разрешения. Я оставалась дома, выполняла свою работу и собирала ночные горшки. Теперь, если Нахид собиралась ко мне, служанка провожала ее, ждала, а затем отводила домой.
Отчаявшись увидеть Искандара во время своего заточения, Нахид доверилась Кобре, заплатив ей серебром. Кобра должна была пойти на следующую игру и встать на то самое место, где обычно стояли мы с Нахид. Она возьмет мяч, который поймала Нахид, и будет держать его на виду. Маленький помощник Искандара догадается, что у нее есть послание от Нахид, которая держала мяч так же, когда он впервые нашел ее. С тех пор каждые несколько дней Кобра встречалась с мальчиком на базаре, помогая влюбленным обменяться письмами.
Отбыв наказание, мы с Нахид начали встречаться каждый четверг в роскошном хаммаме, который посещали самые богатые жительницы нашего квартала. Чтобы мы снова не натворили глупостей, родители Нахид посылали служанку, которая иногда приходила в обед, проверить, на месте ли мы.
В Исфахане я несколько раз ходила мыться в хаммам, но посещать его регулярно было очень дорого, и потому Нахид платила за меня. Это очень радовало меня, потому что хаммам был одним самых больших удовольствий. Мы проводили почти весь день, купаясь, болтая и исподтишка рассматривая других женщин. Здесь мы узнавали о родах, смертях, помолвках наших соседей. Мы обнаруживали, что женщина беременна, если у нее слегка полнел живот, или смотрели, как молодая жена, которая провела первую ночь с мужем, совершает Великое Омовение.
Хома, главная мойщица, уже была прабабкой, но кожа ее была свежей, как у молоденькой, из-за многих лет работы в пару. Она мыла и растирала меня, как матушка, у нее всегда в запасе были новые истории о посетителях бани. Хома умела искусно расспрашивать, и я часто проговаривалась о себе, расслабляясь до полубесчувствия в горячей воде и под ласковым растиранием. Она узнала все о моей жизни в деревне, о смерти моего отца, о нашей бедности и как это разрушило мои мечты о замужестве. Время от времени я шепотом рассказывала ей даже о трудностях жизни в нашей семье, о желании однажды выйти замуж и иметь свой собственный дом.
— Да исполнит Аллах твои самые сладкие мечты! — любила повторять Хома, но иногда в ее глазах я видела сомнение.
Однажды Хоме пришлось уехать на несколько месяцев ухаживать за больным дядей. Когда я снова увидела ее, она, как обычно, расхаживала по хаммаму с распущенными седыми волосами, обвисшей грудью, достававшей почти до фартука из тонкой ткани, повязанного на пояснице. После радостных поцелуев и приветствий мы с Нахид разделись и отдали ей одежду, которую она сложила для сохранности в корзину. Хома растирала Нахид грубым киссехом, чтобы убрать ороговевшую кожу, и мыла ей голову, в то время как я отдыхала в одном из теплых бассейнов.
Когда Хома закончила, она позвала меня по имени. Ее круглое лицо и седые волосы освещал луч света, падавший из овальных окон на крыше хаммама. Когда я, обнаженная, вышла из тени, глаза банщицы расширились от удивления.
